ым
князем  Василем,  частью -  молодыми Булыгами в  походах с  низовыми,  ибо
княжичи предпочитали ходить  на  чайках в  Черное море,  чем  жениться или
присматривать за хозяйством.  Все это не удивило пана Скшетуского,  хорошо
знавшего  порубежные усадьбы,  но  валашский боярин  диву  давался,  среди
безмерного этого великолепия видя Курцевичей,  обутых в яловичные сапоги и
облаченных в  кожухи,  не многим лучшие тех,  какие носили слуги,  удивлен
тоже был  и  пан Лонгин Подбипятка,  привыкший у  себя на  Литве к  другим
обычаям.
     Молодые князья между тем принимали гостей радушно и  в высшей степени
обходительно,  однако -  мало бывавшие в свете - обнаруживали манеры столь
неуклюжие, что наместник едва сдерживал улыбку.
     Старший, Симеон, говорил:
     - Душевно рады вашим милостям и благодарим за милость вашу. Наш дом -
ваш дом,  так что располагайтесь,  как у себя. Кланяемся панам милостивцам
под нашим кровом убогим.
     И хоть не чувствовалось в тоне его ни малейшего самоуничижения,  хоть
не ощущалось,  что принимает он людей более значительных,  чем сам, тем не
менее кланялся он по казацкому обычаю в пояс, а за ним кланялись и младшие
братья, полагая, что того требует гостеприимство, и повторяя:
     - Низко кланяемся вашим милостям и милости просим!..
     Между тем  княгиня,  потянув за  рукав Богуна,  увела его в  соседнюю
комнату.
     - Слышь, Богун, - сказала она торопливо, - на долгие разговоры у меня
времени нету.  Видала я, что ты на этого молодого шляхтича взъелся и ссоры
с ним ищешь?
     - М а т и! - ответил казак, целуя старухину руку. - Свет широкий, ему
одна дорога,  мне другая.  Я его не знаю и знать не хочу,  только пусть он
княжне ничего не шепчет, не то, как ты меня тут видишь, так и он мою саблю
увидит.
     - Гей,  сбесился,  сбесился!  А чем это ты думаешь, казаченьку? Что с
тобою?  Хочешь  нас  и  себя  погубить?  Это  ведь  жолнер  Вишневецкого и
наместник,  человек не простой,  ибо от князя к  хану с посольством ездил.
Если волос с его головы упадет под нашим кровом, знаешь что будет? Воевода
взор свой обратит на Разлоги,  за него отомстит, нас на все четыре стороны
выгонит,  а  Елену в  Лубны возьмет -  и что тогда?  С ним тоже задираться
станешь?  Лубны воевать пойдешь? Попытайся, если кола захотел попробовать.
Казаче непутевый!..  Глядит шляхтич на девку или не глядит,  да только как
приехал,  так и  уедет.  И  дело с  концом.  Так что изволь держать себя в
руках,  а  не желаешь -  поезжай,  откуда приехал,  потому как беду на нас
накличешь!
     Казак покусывал ус,  сопел, но, однако же, понял, что княгиня говорит
дело.
     - Они завтра уедут,  мать,  -  сказал он,  -  а я уж сдержуся; пускай
только чернобровая к ним не выходит.
     - А  тебе что за  дело?  Хочешь,  чтобы подумали,  что я  взаперти ее
держу?  Так выйдет же она,  потому что я того желаю! А ты у меня в дому не
распоряжайся, не хозяин небось!
     - Не серчайте, княгиня. Коли иначе не можно, так я буду для них слаще
халвы турецкой. Зубом не скрипну, за саблю не схвачусь! Хоть бы меня злоба
сожрала, хоть бы душа стоном зашлась! Будь по-вашему!
     - А вот это разговор,  соколик! Возьми торбан, сыграй, спой, у тебя и
на душе легче станет. А теперь ступай к гостям.
     Они вернулись в горницу,  где князья, не зная, чем занять гостей, всё
уговаривали их чувствовать себя как дома и в  пояс  кланялись.  Скшетуский
сразу  же резко и гордо поглядел в глаза Богуну,  но не обнаружил в них ни
дерзости,  ни вызова.  Лицо молодого атамана светилось вежливой  радостью,
столь  хорошо  изображаемой,  что  она  могла  обмануть самый недоверчивый
взгляд.  Наместник внимательно приглядывался к атаману,  так как раньше, в
темноте, толком его не разглядел. Увидел он молодца стройного, как тополь,
смуглолицего,  с пышными черными висячими усами.  Веселость на лице Богуна
пробивалась  сквозь  украинскую  задумчивость,  точно солнце сквозь туман.
Чело у атамана было высокое,  но закрытое черной чуприною  в  виде  челки,
уложенной  отдельными  прядками и над густыми бровями постриженной ровными
зубчиками.  Орлиный нос,  изогнутые ноздри и белые  зубы,  сверкавшие  при
каждой улыбке,  придавали всему лицу выражение несколько хищное, но вообще
был это тип красоты  украинской,  пылкой,  броской  и  задорной.  На  диво
превосходная  одежа  заметно  отличала  степного  молодца  от облаченных в
кожухи князей.  На Богуне был жупан из  тонкой  серебряной  парчи  и  алый
кунтуш;  цвета  эти  носили все переяславские казаки.  Бедра ему опоясывал
креповый кушак,  с которого на шелковых перевязях свисала  богатая  сабля;
причем  и  сабля,  и  костюм  меркли  рядом  с  заткнутым за пояс турецким
кинжалом,  рукоять которого столь была усеяна каменьями, что сыпала во все
стороны несметные искры.  Человека,  так одетого, всякий бы наверняка счел
скорее панычем высокородным,  чем казаком;  к тому же свобода держаться  и
господские его манеры тоже не обнаруживали низкого происхождения.  Подойдя
к пану Лонгину,  он выслушал историю о пращуре  Стовейке  и  обезглавлении
трех  крестоносцев,  а затем повернулся к наместнику и,  словно между ними
ничего не произошло, спросил совершенно непринужденно:
     - Ваша милость, как я слышал, из Крыма возвращаешься?
     - Из Крыма, - сухо ответил наместник.
     - Бывал там и  я.  И  хотя в  Бахчисарай не заглядывал,  но заглянуть
надеюсь, ежели некоторые бл