шнее Наливайки  и
Лободы.
     - Да кто же за ним пойдет?
     - Кто? Запорожье, реестровые, мещане, чернь, хуторяне и вон - эти!
     Полковник Барабаш  указал  рукою  на майдан и снующий там народ.  Вся
площадь была забита могучими сивыми волами,  которых перегоняли в  Корсунь
для   войска,  а  при  волах  состоял  многочисленный  пастуший  люд,  так
называемые чабаны,  всю свою жизнь проводившие в степях и пустынях, - люди
совершенно дикие и не исповедовавшие никакой религии;  religionis nullius,
как говаривал воевода Кисель.  Меж них бросались в  глаза  фигуры,  скорее
похожие  на  душегубов,  нежели на пастухов,  звероподобные,  страшные,  в
лохмотьях всевозможного платья. Большинство было облачено в бараньи тулупы
или в невыделанные шкуры мехом наружу, распахнутые и обнажавшие, хоть пора
была и зимняя,  голую грудь,  обветренную стеновыми  ветрами.  Каждый  был
вооружен,  но самым невероятным оружием: у одних имелись луки и сайдаки, у
других - самопалы,  по-казацки именуемые "пищали",  у третьих -  татарские
сабли,  а  у  некоторых  косы  или  просто  палки  с  привязанной на конце
лошадиной челюстью.  Тут же сновали не менее дикие, хотя лучше вооруженные
низовые,  везущие на продажу в лагерь сушеную рыбу, дичину и баранье сало;
еще были чумаки с солью,  степные и лесные пасечники да воскобои с  медом,
боровые  поселенцы  со  смолою  и  дегтем;  еще  -  крестьяне с подводами,
реестровые казаки,  белгородские татары и один бог знает кто еще, какие-то
побродяги  -  с i р о м а х и   с  края света.  По всему городу полно было
пьяных;  на Чигирин как раз приходилась ночевка,  а значит,  и гульба.  По
всей  площади  раскладывали  костры,  там  и  тут  пылали бочки со смолою.
Отовсюду доносились гомон и вопли.  Пронзительные голоса татарских дудок и
бубнов  мешались  с  ревом  скота и с тихогласным звучанием лир,  под звон
которых слепцы пели любимую тогда песню:

                            Соколе ясний,
                            Брате мiй рiдний,
                            Ти високо лiтаєш,
                            Ти далеко видаєш.

     Одновременно с  этим  раздавалось  "ух-ха!  ух-ха!"  -  дикие выкрики
перемазанных в дегте и совершенно хмельных казаков,  пляшущих  на  майдане
трепака.   Все   вместе  выглядело  жутко  и  неукротимо.  Зацвилиховскому
достаточно было одного взгляда, чтобы убедиться в правоте Барабаша - любой
повод мог разбудить эти неудержимые стихии,  скорые до грабежа и привычные
к стычкам,  без счета случавшимся по всей Украине. А за толпами этими была
еще Сечь,  было Запорожье, пусть с некоторых пор смирённое и после Маслова
озера обузданное,  но в нетерпении  грызущее  удила,  не  забывшее  давних
привилегий,  ненавидящее  комиссаров и являвшее собой сплоченную силу.  На
стороне  этой  силы  были  симпатии   несчислимого   крестьянства,   менее
терпеливого,  чем в других областях Речи Посполитой, поскольку под боком у
него был Чертомлык,  а на Чертомлыке - безвластие,  разбой и воля. Так что
пан   хорунжий,  хотя  сам  был  русином  и  преданным  восточного  обряда
сторонником, печально задумался.
     Человек  старый,   он   хорошо  помнил  времена  Наливайки,   Лободы,
Кремпского;  украинскую вольницу знал на Руси лучше любого другого, а зная
еще  и  Хмельницкого,  понимал,  что тот стоит двадцати Лобод и  Наливаек.
Поэтому понял он  и  всю  опасность его  на  Сечь  побега,  особенно же  с
королевскими  грамотами,  про  которые  Барабаш  рассказывал,  что  в  них
содержатся различные посулы казакам и призыв к сопротивлению.
     - Господин черкасский полковник!  -  сказал он Барабашу.  -  Тебе бы,
сударь,  следовало  на  Сечь  ехать,  влиянию  Хмельницкого противустать и
умиротворять, умиротворять!
     - Сударь  хорунжий!  - ответил Барабаш.  - Я вашей милости сообщу вот
что:  всего лишь узнав о побеге Хмельницкого с  грамотами,  половина  моих
черкасских людей нынешней ночью на Сечь сбежала.  Мое время прошло.  Мне -
могила, не булава!
     И  действительно,  Барабаш был  солдат бывалый,  но  человек старый и
влияния не имевший.
     За  разговором дошли  до  квартиры Зацвилиховского.  Старый  хорунжий
обрел меж тем в  мыслях спокойствие,  свойственное его голубиной душе,  и,
когда все уселись за штофом меду, сказал веселее:
     - Все это безделица,  ежели война,  как  поговаривают,  с  басурманом
praeparatur*,  а так оно вроде бы и есть;  ибо, хотя Речь Посполитая войны
не желает и немало уже сеймы королю крови попортили,  король,  однако,  на
своем  настоять  может.  Так  что  весь  этот пыл можно будет повернуть на
турка,  и - в любом случае - у нас есть время. Я сам поеду изложить дело к
краковскому пану нашему и буду просить,  чтобы возможно ближе подтянулся к
нам  с  войском.  Добьюсь  ли  чего,  не  знаю,  ибо  хотя  он  повелитель
доблестный,  а воин опытный,  но слишком уж полагается и на свое мнение, и
на свое войско.  Ты,  ваша милость господин  черкасский  полковник,  держи
казаков в руках,  а ты,  ваша милость господин наместник,  как прибудешь в
Лубны, проси князя, чтобы с Сечи глаз не спускал. Пусть бы там и замыслили
что заварить - repeto:  у нас есть время.  На Сечи нар