- и
когда бы,  граф, вы нашли серебро, думаю, тоже не сочли бы нужным делиться
не то что с поляками, но даже со мною, хоть я и чех.
     - Прежде всего  я  не  разделяю ваших  добрых чувств к  врагам нашего
короля, - мрачно отрезал Вжещович.
     - Но  по вашей милости мы принуждены разделять с  вами стыд и  позор,
которые пали на нас оттого,  что мы бессильны покорить эту крепость,  куда
вы изволили нас привести.
     - Так вы, стало быть, потеряли уже всякую надежду?
     - A y вас она еще осталась? Что ж, разделите ее с нами!
     - Вы угадали,  и знайте, что господа офицеры охотнее разделят со мною
мою надежду, нежели с вами ваш страх.
     - Уж не хотите ли вы сказать, что я трус?
     - Я  не  смею думать,  что  храбрости у  вас больше,  нежели вы  сами
изволили выказать.
     - Я же смею думать, что у вас ее меньше, нежели вы силитесь выказать.
     - Ну  а  я,  -  прервал их Миллер,  с  неприязнью глядя на Вжещовича,
вдохновителя неудачной осады, - решил отослать серебро в монастырь. Может,
добром  да  лаской мы  большего добьемся у  этих  упрямых монахов,  нежели
пулями да пушками. Пусть поймут, что мы хотим завладеть не их богатствами,
а крепостью.
     Офицеры с удивлением посмотрели на Миллера,  -  они никак не ждали от
него такого великодушия.
     - Лучше ничего не придумаешь!  -  сказал наконец Садовский. - Ведь мы
тем  самым  заткнем  рот  польским полковникам,  которые  зарятся  на  это
серебро. Само собою, и на монахов это сильно подействует.
     - Сильней всего на них подействует смерть этого Кмицица,  -  возразил
Вжещович. - Надеюсь, Куклиновский уже содрал с него шкуру.
     - Думаю,  что он уже мертв,  -  промолвил Миллер.  - Но это имя снова
напомнило мне  о  нашей  невознаградимой потере.  Взорвано  самое  крупное
орудие во  всей артиллерии его величества.  Не скрою,  господа,  на него я
возлагал все  мои  надежды.  Брешь уже  была  пробита,  тревога ширилась в
крепости.  Еще каких-нибудь два дня,  и мы бы пошли на приступ. Теперь все
рассыпалось прахом,  пропали все труды,  все усилия.  Стену они починят за
один день.  А те орудия,  которые у нас еще остались, не лучше крепостных,
их легко разбить.  Тяжелых взять неоткуда, их нет и у маршала Виттенберга.
Господа!  Чем  больше я  думаю  о  нашем поражении,  тем  ужаснее оно  мне
представляется!  И подумать только,  что нанес его нам один человек!  Один
дьявол! Один пес, черт бы его побрал!
     В  припадке бессильного и  поэтому совершенно необузданного и  дикого
гнева Миллер ударил кулаком по столу.
     Помолчав с минуту времени, он вскричал:
     - А  что скажет его величество,  когда до  него дойдет весть об  этой
потере?!
     И еще через минуту:
     - Что же делать? Не зубами же грызть эту скалу! Чтоб их громом убило,
этих уговорщиков, что заставили меня осадить крепость!
     С этими словами он в сердцах так хватил об пол хрустальную чашу,  что
хрусталь разбился в мелкие дребезги.
     Офицеры  молчали.  Недостойное  поведение  генерала,  которое  больше
приличествовало мужику,  а  не  военачальнику,  занимающему столь  высокий
пост, восстановило всех против него, офицеры совсем помрачнели.
     - Давайте же советоваться, господа! - крикнул Миллер.
     - Советоваться можно только спокойно, - возразил князь Гессенский.
     Миллер засопел и  в  гневе  раздул ноздри.  Через  некоторое время он
успокоился,   обвел  глазами  присутствующих,   как  бы   вызывая  их   на
откровенность, и сказал:
     - Прошу прощения, господа, но нельзя удивляться моему гневу. Не стану
вспоминать  все  города,   которые  я  покорил,  приняв  начальство  после
Торстенсона,  ибо  не  хочу  я  пред  лицом нынешнего поражения хвастаться
старыми  успехами.   Все,   что  творится  у  стен  этой  крепости,   выше
человеческого понимания.  Но  посоветоваться нам  надо.  За  тем  я  вас и
позвал. Давайте же обсудим дело, и что решим мы большинством голосов, то я
и исполню.
     - Генерал,  скажите,  о чем мы должны советоваться?  -  спросил князь
Гессенский.  -  О том ли только,  как покорить нам крепость, или о том, не
лучше ли снять осаду?
     Миллер не  хотел ставить вопрос так недвусмысленно и,  уж  во  всяком
случае, не хотел первым произнести роковые слова, поэтому он сказал:
     - Говорите,  господа,  откровенно все,  что вы думаете. Все мы должны
печься о благе и славе его величества.
     Но  никто из офицеров не хотел выступить первым с  предложением снять
осаду, поэтому снова воцарилось молчание.
     - Полковник Садовский! - сказал через минуту Миллер голосом, которому
он  постарался  придать  ласковость  и  приятность.   -  Вы  всегда  более
откровенны,   нежели  прочие,   ибо  ваша  слава  хранит  вас  от   всяких
подозрений...
     - Я думаю,  генерал, - ответил полковник, - что этот Кмициц был одним
из величайших воителей нашего времени и что положение наше отчаянное.
     - Ведь вы, сдается, полагали, что нам надо снять осаду?
     - Позвольте,  генерал, я был только за то, чтобы не начинать осады. А
это совсем другое дело.
     - Что же вы теперь советуете?
     - Теперь я ус