лона, он сорвал с рукояти
шапку  перед  стоявшим на  холме  королем и  с  поклонами стал  мести снег
брильянтовым султаном.
     Король тронул своего коня и, спустившись немного по склону, придержал
его,  желая спешиться и  поздороваться с маршалом.  Видя это,  Любомирский
подбежал к нему,  чтобы поддержать стремя, и в ту же минуту сорвал плащ со
своих плеч,  чтобы,  по примеру английских придворных, бросить его к ногам
повелителя.
     Растроганный король  раскрыл объятия и  как  брата  прижал  маршала к
груди.
     Минуту они оба слова не могли вымолвить; все войско, шляхта и простой
народ зашумели, увидев эту величественную картину, и тысячи шапок взлетели
на  воздух;  грянули  разом  мушкеты,  самопалы,  пищали,  далекими басами
взревели пушки в  Любовле,  так  что горы задрожали и  пробудилось эхо,  и
гулкие отзвуки его отдались в горах, отразившись от темной стены лесов, от
скал и стремнин, и полетели с вестью к дальним горам, к дальним скалам.
     - Пан  маршал!   -   воскликнул  король.  -  Тебе  мы  будем  обязаны
возрождением королевства!
     - Государь!  -  отвечал Любомирский.  -  Достояние мое,  жизнь мою  и
кровь, все слагаю я к твоим ногам!
     - Vivat! Vivat Joannes Casimirus, rex!* - гремели клики.
     _______________
     * Да здравствует! Да здравствует Ян Казимир, король! (лат.).

     - Да здравствует король, наш отец! - кричали горцы.
     Тем временем сановники, ехавшие с королем, окружили маршала; но он не
дал им подойти к королю.  После первых приветствий Ян Казимир снова сел на
коня, а маршал, не зная, как еще выказать свое радушие и какие еще почести
оказать королю,  схватил под уздцы коня и, при оглушительных кликах, пеший
повел  его  между  рядами  войск  к   раззолоченной  карете,   запряженной
восьмеркой серых в  яблоках,  и  усадил короля в  карету вместе с  папским
нунцием Видоном.
     Епископы и  вельможи расселись по  другим каретам,  и  поезд медленно
тронулся в  Любовлю.  Маршал ехал у  окна королевской кареты,  надменный и
самодовольный, будто его провозгласили уже отцом отечества.
     С двух сторон плотными рядами шли войска и пели песню:

                             Бей же шведов, бей,
                             Крови не жалей,
                             Головы им с плеч
                             Сноси, взявши меч.

                             Ты пытай, пытай,
                             На кол их сажай,
                             Огнем припеки
                             И секи, секи.

                             Ты круши, круши,
                             Всех их сокруши,
                             И руби, руби,
                             Всех перегуби.

                             Будет им конец,
                             Коль ты молодец.*
     _______________
     *  Эту  песню,  под  названием «Припевка панам французам»,  пели  под
Монтавами. (Примеч. автора).

     Увы,  во  всеобщем ликовании и  восторге никто и  не  думал,  что  со
временем те  же войска Любомирского,  подняв мятеж против законного своего
короля и повелителя,  будут петь эту же песню, заменив в ней только шведов
французами {Прим. стр.119}. 
     Но до этого было еще далеко.  В Любовле ревели пушки,  салютуя королю
так,  что  башни и  зубцы стен окутались дымом;  колокола звонили,  как на
пожар.  Двор замка,  где король вышел из кареты,  крыльцо и ступени дворца
были устланы красным сукном.  В  вазах,  привезенных из  Италии,  курились
восточные  благовония.  Большую  часть  сокровищ  Любомирских,  золотую  и
серебряную утварь,  шпалеры,  гобелены и  ковры,  искусно вытканные руками
фламандцев,  статуи,  часы, выложенные каменьями поставцы, перламутровые и
янтарные столики,  -  маршал давно уже вывез в Любовлю, чтобы спасти их от
алчных шведов;  теперь все эти сокровища, расставленные и развешанные, как
на погляденье,  слепили глаза, преобразив замок в истинное жилище чародея.
С умыслом расточил маршал у ног короля все эти богатства, достойные самого
султана,  он  желал показать,  что хоть король возвращается как изгнанник,
без  денег,  без войска,  и  нет у  него даже перемены платья,  все же  он
могущественный властелин,  коль есть у  нею  столь могущественные и  столь
верные слуги.  Постигнул король этот умысел,  и  сердце его преисполнилось
благодарностью, он то и дело заключал маршала в объятия, сжимал его голову
и выражал свою признательность.  Как ни привык к роскоши нунций, однако же
и он громогласно хвалил пышность убранства,  и все слышали, как он говорил
графу Апотингену,  что доселе понятия не имел,  сколь могуществен польский
король,  и  только теперь видит,  что ему лишь на время изменило счастье и
что вскоре все переменится.
     Когда после отдыха начался пир, король воссел на возвышении, и маршал
сам  стал прислуживать ему,  никому не  позволяя заменить себя.  Справа от
короля занял  место  нунций Видон,  слева примас Лещинский,  далее по  обе
стороны разместились церковные и духовные сановники: епископы краковский и
познанский,  архиепископ львовский, за ним епископы луцкий, пшемысльский и
хелминский, архидиакон краковский; далее коронные канцлеры и воеводы, коих
собралось  восемь  человек,  каштеляны  и  референдарии;  из  офицеров  за
пиршественный  стол  сели  Войниллович,   Виктор  Стабковский  и  Бальдвин
Щурский, полковник легкой хоругви Любомирских.
     В другой зале накрыли стол для шляхты попроще,  а в обширном арсенале
- для  простого  люда,   ибо  в  день  пр