ло  окинуть,  насладиться зрелищем.  Впереди  шла  гусарская  хоругвь  в
богатых доспехах,  собственная хоругвь маршала,  такая  великолепная,  что
любой король мог  бы  ею  гордиться.  Одна  горская шляхта служила в  этой
хоругви, молодцы как на подбор, в панцирях ясного железа с насечкою желтой
меди, с ченстоховской божьей матерью на нагрудных знаках, в круглых шлемах
с гребнями и железными наушниками; за плечами ястребиные и орлиные крылья,
на плечах,  по обычаю,  тигровые и  леопардовые,  а  у  начальников волчьи
шкуры.
     Лес зеленых с чернью значков колыхался над ними; впереди ехал поручик
Виктор,  за ним янычарская капелла с  колокольцами,  литаврами,  бубнами и
пищалками, дальше стена закованных в броню солдат и коней.
     Умилилось сердце короля при виде этой великолепной картины.  Вслед за
гусарами текла легкая хоругвь,  еще более многочисленная, с саблями наголо
и луками за спиной;  затем три сотни пестрых,  как маки в цвету, надворных
казаков, вооруженных копьями и самопалами; за ними две сотни драгун в алых
колетах;  а там челядь магнатов, прибывших уже в Любовлю, разряженная, как
на свадьбу:  драбанты,  скороходы,  гайдуки,  стремянные и янычары, личные
слуги высоких особ.
     Переливаясь всеми цветами радуги,  с  шумом и  гамом ехало это войско
под ржание коней,  лязг оружия, гром барабанов, грохот бубнов, звон литавр
и при таких громких кликах,  что казалось, снег от них обрушится с гор. За
войском виднелись кареты и коляски,  в которых ехали,  видимо,  светские и
духовные сановники.
     Но вот войско построилось в два ряда по обочинам дороги,  а посредине
показался на  белом как  кипень коне сам  коронный маршал Ежи Любомирский.
Вихрем летел  он  вдоль  этой  улицы,  а  за  ним,  сияя  в  золоте,  двое
стремянных.  Подъехав к  холму,  маршал  соскочил с  коня,  бросил поводья
одному из стремянных, а сам пеший стал подниматься на холм к стоявшему там
королю.
     Шапку он  снял и,  надев ее на рукоять сабли,  выступал с  обнаженною
головой,  опираясь на длинный топорик,  весь осыпанный перлами. На нем был
польский бранный доспех:  на  груди литого серебра панцирь,  по краям тоже
осыпанный самоцветами и отполированный так,  что казалось, маршал несет на
груди солнце;  пурпурный плащ  веницейского бархата с  лиловым отливом был
переброшен через левое плечо. У горла стянут он был шнуром на брильянтовых
застежках и  весь  был  расшит брильянтами;  такой же  брильянтовый султан
колыхался на шапке,  и  так сверкали,  играя и переливаясь,  каменья,  что
маршал шествовал словно в сиянии и блеском слепил глаза.
     Муж этот был в цвете лет,  с величественной осанкой.  Голова его была
подбрита чуприной, редкие, седоватые волосы прядями уложены на лбу, тонкие
кончики усов цвета воронова крыла свисали вдоль щек. Высокий лоб и римский
нос  были  красивы;  но  толстые щеки  и  маленькие красные глазки портили
впечатление. Важность необыкновенная читалась в этом лице, но вместе с тем
суетность и неслыханная спесь.  Легко было угадать,  что одно лишь желанье
владеет этим магнатом:  вечно приковывать к  себе взоры всей страны,  мало
того, всей Европы. Так оно на самом деле и было.
     Везде,  где только Любомирскому не  удавалось занять самое выдающееся
место,  где славу и заслуги он мог только разделить с другими,  уязвленная
его гордыня готова была восстать и погубить, разрушить все начинания, даже
если речь шла о спасении отчизны.
     Это был удачливый и  искушенный воитель,  но  и  в  военном искусстве
многие превзошли его, да и все таланты маршала, пусть и незаурядные, никак
не  отвечали спеси его  и  честолюбию.  Потому-то  вечно снедала его  душу
тревога,  потому-то  родились в  ней  та  подозрительность и  та  зависть,
которые позже довели его до того,  что для Речи Посполитой он стал опаснее
даже страшного Януша Радзивилла {Прим.  стр.117}.  Дух  тьмы,  обитавший в
Януше,  был вместе с  тем великим духом,  не отступавшим ни перед чем и ни
перед кем. Януш жаждал короны и сознательно шел к ней по трупам и обломкам
отчизны. Любомирский принял бы корону из рук шляхты, когда бы та возложила
ее  на  его  главу;  но  душа у  него была мелкая,  и  не  смел он  ясно и
недвусмысленно потребовать этого. Радзивилл был одним из тех, кого неудачи
низводят в  ряды  злодеев,  успех  же  делает  полубогом;  Любомирский был
великим  смутьяном,   всегда  готовым  во  имя  своей  уязвленной  гордыни
разрушить дело спасения отчизны,  ничего взамен не  создав;  он  даже себя
вознести не смел и не умел. Радзивилл умер, совершив больший грех, он же -
причинив больший вред.
     Но теперь,  когда,  весь в золоте, бархате и самоцветах, он шествовал
навстречу королю, спесь его была удовлетворена полною мерой. Это он первым
из магнатов принимал своего короля на своей земле;  он первым брал его как
бы  под свое покровительство,  он  должен был возвести его на  поверженный
трон,  он должен был изгнать врага,  на него король и вся страна возлагали
все надежды,  к нему были прикованы все взоры.  Когда верная служба тешила
его гордыню и льстила его самолюбию,  он и впрямь готов был на жертву и на
подвиг,    готов   был    переступить   всякие   границы   в    изъявлении
верноподданнических чувств.  Дойдя до середины с