бог, князь, и упаси от умыслов, кои могут принести нашему
дому вечный позор и погибель.  За одно таковое намерение не о владычестве,
но о власянице надлежит помыслить.  Дума о величии нашего дома и у меня на
сердце лежит,  и наилучшее тому доказательство старания,  кои прилагал я в
Вене,  дабы получить suffragia в  сеймах Империи.  Но отчизне и повелителю
нашему я не изменю ни за какие награды и власть земную,  дабы после такого
сева  не  собрать жатвы гнева при  жизни и  осуждения за  гробом.  Воззри,
князь,   на  заслуги  предков  и   на  незапятнанную  славу  и   опомнись,
Христом-богом молю, покуда есть еще время. Враг осаждает меня в Несвиже, и
не  знаю я,  дойдет ли  до  твоих рук сие послание;  но хотя каждая минута
грозит мне гибелью,  не о спасении молю я бога,  но о том, дабы удержал он
тебя от  сих  умыслов и  наставил на  путь истинный.  Буде свершилось злое
дело,  можно еще recedere* и скорым исправлением искупить вину.  А от меня
не жди помощи,  заранее упреждаю,  что, невзирая на кровные узы, силы свои
соединю с  паном подскарбием и  с  воеводою витебским и оружие мое сто раз
обращу против тебя,  князь, прежде нежели добровольно приложить руку к сей
позорной измене. Поручаю тебя, князь, господу богу.

                              М и х а л  К а з и м е ж  Р а д з и в и л л,
                                               князь Несвижский и Олыцкий,
                                   кравчий Великого княжества Литовского».
     _______________
          * Отступить (лат.).

     Прочитав письмо,  гетман опустил его на  колени и  со  страдальческой
улыбкой покачал головой.
     «И  он  меня покидает,  родная кровь отрекается от  меня за  то,  что
пожелал  я  дом  наш  украсить неведомым доселе  сиянием!  Что  поделаешь!
Остается Богуслав, он меня не предаст. С нами курфюрст и Carolus Gustavus,
а кто не пожелал сеять, тот не будет собирать жатву...»
     «Позора!» — шепнула совесть.
     — Ясновельможный князь, изволишь дать ответ? — спросил Гарасимович.
     — Ответа не будет.
     — Я могу уйти и прислать постельничих?
     — Погодя!.. Всюду ли расставлена стража?
     — Да.
     — Приказы хоругвям разосланы?
     — Да.
     — Что делает Кмициц?
     — Он бился головой об стенку и  кричал о  позоре.  В  корчах катался.
Хотел бежать вслед за  Биллевичами,  но  стража его не  пустила.  За саблю
схватился, пришлось связать его. Теперь лежит спокойно.
     — Мечник россиенский уехал?
     — Не было приказа задержать его.
     — Забыл!  —  сказал князь.  —  Отвори окна,  душно мне,  задыхаюсь я.
Харлампу вели отправиться в  Упиту за хоругвью и  тотчас привести ее сюда.
Выдай  ему  денег,  пусть  уплатит  людям  первую  четверть и  позволит им
выпить...  Скажи  ему,  что  после  Володыёвского  получит  в  пожизненное
владение Дыдкемы. Душно мне... Погоди!
     — Слушаюсь, ясновельможный князь.
     — Что делает Кмициц?
     — Я уже говорил, ясновельможный князь, лежит спокойно.
     — Да, да, ты говорил... Вели прислать его сюда. Мне надо поговорить с
ним, вели развязать его.
     — Ясновельможный князь, это безумец...
     — Не бойся, ступай!
     Гарасимович вышел;  князь  вынул  из  веницейского столика шкатулку с
пистолетами, открыл ее, сел за стол и положил шкатулку так, чтобы она была
у него под рукой.
     Через четверть часа  четверо  шотландских  драбантов  ввели  Кмицица.
Князь приказал солдатам выйти. Остался с Кмицицем один на один.
     Казалось, ни кровинки не осталось в лице молодого рыцаря,  так он был
бледен;  только  глаза  лихорадочно  блестели,  но  внешне был он спокоен,
смирен, а может, погружен в безысходное отчаяние.
     Минуту оба молчали. Первым заговорил князь:
     — Ты поклялся на распятии, что не покинешь меня!
     — Я буду осужден на вечные муки,  коли не исполню своего обета,  буду
осужден, коли исполню! — сказал Кмициц. — Мне все едино!
     — Коль я на злое дело тебя подвигну, не ты будешь в ответе.
     — Месяц назад грозили мне суд и  кара за  убийства...  нынче,  мнится
мне, невинен я был тогда, как младенец!
     — Прежде,  нежели ты  выйдешь из этого покоя,  тебе будут прощены все
твои  старые вины,  —  проговорил князь.  Внезапно переменив разговор,  он
спросил его мягко и просто:  —  А как,  ты думаешь, должен был я поступить
перед лицом двух врагов,  стократ сильнейших, от которых я не мог защитить
эту страну?
     — Погибнуть! — жестко ответил Кмициц.
     — Завидую вам,  солдатам,  которым так  легко  сбросить тяжкое бремя.
Погибнуть!  Кто глядел в глаза смерти и не боится ее,  для того нет ничего
проще.  Никому из вас и на ум не придет, никто и помыслить не хочет о том,
что,  если я  разожгу теперь пламя жестокой войны и  погибну,  не заключив
договора,  камня на камне не останется от всей этой страны.  Избави бог от
такой беды,  ибо тогда и  на  небе душа моя не нашла бы покоя.  О,  terque
quaterque beati* те,  кто  может погибнуть!  Ужели,  мнишь ты,  мне  не  в
тягость жизнь, не жажду я вечного сна и покоя? Но надо выпить до дна кубок
желчи и  горечи.  Надо  спасать эту  несчастную страну и  ради спасения ее
согнуться под  новым бременем.  Пусть завистники обвиняют меня в  гордыне,
пусть говорят,  будто я  изменяю отчизне,  дабы вознестись самому,  —  бог
свидетель,  бог мне судья,  жажду ли я  возвышения,  не отрекся ли бы я от
своего  замысла,  когда  бы  все  могло  решиться иначе.  Найдите  же  вы,
отступившиеся от меня, средство спасения, укажите путь, вы, назвавшие меня
изменником,  и я еще сегодня порву э