о величество король Карл Густав,
невзирая  на  перемирие и  последние посольства,  невзирая  на  готовность
поляков пойти на  уступки,  все  же  начнет войну.  Они  надеются,  что  в
последнюю минуту мир будет заключен... ха-ха!
     Тучный человек снял шляпу, утер пот с красного лица и прибавил:
     — Трубецкой и Долгорукий(*) в Литве,  Хмельницкий на  Украине,  а  мы
вступаем в Великую Польшу! Вот до чего довело правление Яна Казимира!
     Виттенберг бросил на него странный взгляд и спросил:
     — И вы этому рады?
     — А я этому рад,  ибо мои обиды и моя невинность будут отмщены; кроме
того,  я  уже  ясно вижу,  что  сабля вашей милости и  мои советы возложат
новую, самую прекрасную в мире корону на главу Карла Густава.
     Виттенберг устремил взгляд вдаль,  окинул леса,  дубовые рощи, луга и
нивы и через минуту сказал:
     — Да! Прекрасна и плодородна эта страна. Вы тоже можете быть уверены,
что   после   войны  его   величество  никому  другому  не   вверит  здесь
наместничества.
     Тучный человек снова снял шляпу.
     — Я также не желаю другого повелителя,  — прибавил он, поднимая глаза
к небу.
     Небо  было  ясным и  безоблачным,  и  гром  не  грянул,  не  разразил
изменника,  который  на  этой  границе  предавал  в  руки  неприятеля свою
истерзанную отчизну, стонавшую под бременем двух войн.
     Человек, беседовавший с Виттенбергом, был Иероним Радзеёвский, бывший
коронный подканцлер, ныне изменник, перебежавший на сторону шведов.
     Некоторое время они  стояли в  молчании;  тем  временем две последние
бригады,  нерикская  и  вермландская,  пересекли границу;  вслед  за  ними
покатили орудия,  трубы все еще играли,  а  гром литавр и грохот барабанов
заглушали шаги  солдат,  рождая в  лесу  зловещее эхо.  Наконец двинулся и
штаб. Радзеёвский ехал рядом с Виттенбергом.
     — Оксеншерны не видно,  —  сказал Виттенберг.  —  Боюсь, как бы с ним
чего не  случилось.  Не знаю,  хороший ли это был совет послать его вместо
трубача с письмами под Уйсте.
     — Хороший,   —  ответил  Радзеёвский.  —  Он  осмотрит  стан,  увидит
военачальников и  разведает,  что  они  замышляют,  а  этого  какой-нибудь
обозник не сделает.
     — А если его узнают?
     — Там его знает один только Рей,  а он наш. Да если его и узнают, все
равно  ничего дурного ему  не  сделают,  напротив,  и  припасом снабдят на
дорогу,  и  наградят...  Я  поляков знаю,  они  на  все готовы,  только бы
показать  перед  иноземцами,  какой  они  учтивый  народ.  Мы  все  усилия
употребляем на  то,  чтобы нас хвалили иноземцы.  За  Оксеншерну вы можете
быть спокойны,  волос у него с головы не упадет.  Не видно его, потому что
времени прошло еще слишком мало.
     — А как вы думаете, будет ли какой-нибудь прок от наших писем?
     Радзеёвский рассмеялся.
     — Позвольте мне стать пророком и предсказать,  что станется.  Воевода
познанский  —  человек  политичный и  ученый,  а  посему  ответит  он  нам
политично и  весьма учтиво,  а  так как он любит слыть за римлянина,  то и
ответ  его  будет сверхримский:  сперва он  нам  напишет что  предпочитает
пролить последнюю каплю крови, нежели сдаться, что смерть лучше бесславия,
а  любовь,  которую он  питает к  отчизне,  велит ему сложить голову на ее
границе.
     Радзеёвский  засмеялся  еще  громче,  суровое  лицо  Виттенберга тоже
прояснилось.
     — Вы хотите сказать,  —  спросил он, — что он вовсе не собирается так
поступить?
     — Он?  — переспросил Радзеёвский. — Это правда, что он любит отчизну,
но питает он свою любовь одними чернилами, а это не очень сытная пища, вот
и любовь его еще тощей,  чем его шут, который помогает ему сочинять вирши.
Я  уверен,  что  после  этого  римского ответа последуют пожелания доброго
здоровья и  успехов,  заверения в  совершенном почтении,  а  в  заключение
просьба пощадить поместья его и его родичей,  за что он и его родичи будут
вечно нам благодарны.
     — Какой же, в конце концов, прок будет от наших писем?
     — В  стане все окончательно падут духом,  а господа сенаторы начнут с
нами  переговоры,  и  после  нескольких выстрелов в  воздух мы  займем всю
Великую Польшу.
     — О, если бы вы в самом деле оказались пророком!
     — Я уверен,  что так оно и будет,  потому что знаю этих людей. У меня
есть друзья и сторонники во всей стране,  и я знаю, как надо повести дело.
А что я не оплошаю,  тому порукою обида,  которую нанес мне Ян Казимир,  и
любовь моя  к  Карлу Густаву.  Люди у  нас  сейчас пекутся больше о  своем
добре,  нежели о сохранении Речи Посполитой.  Все те земли,  по которым мы
сейчас будем идти,  это поместья Опалинских,  Чарнковских,  Грудзинских, а
так как именно эти вельможи стоят под Уйстем,  то  и  во время переговоров
они будут помягче.  Что ж  до шляхты,  то достаточно посулить ей,  что она
по-прежнему может шуметь на сеймиках, и она последует за своими воеводами.
     — Вы  знаете эту  страну и  народ и  оказываете его  величеству такую
помощь,  которая не может остаться без достойной награды.  Из ваших слов я
вправе заключить, что могу эту землю считать нашей.
     — Можете,   ваша  милость,   можете,  можете!  —  поспешил  повторить
Радзеёвский.
     — В  таком  случае я  занимаю ее  именем его  величества короля Карла
Густава, — с достоинством заявил Виттенберг.
     В  то  время как шведские войска,  миновав Генрихсдорф,  попирали уже
земли Великой Польши,  в  польский стан,  несколько ранее,  восемнадцатого
июля,  прибыл  шведский трубач  с  письмами к  воеводам от  Радзеёвского и
Виттенбе