меня повестки.  Не дадут
мне,  больному,  поправиться. Это верно, что я спалил Волмонтовичи и людей
там порубил;  но бог мне судья,  коли сделал я  это по самовольству.  В ту
самую ночь,  перед пожаром,  я  дал  себе  обет:  со  всеми жить  в  мире,
расположить к  себе сермяжников,  даже в Упите ублажить сиволапых,  потому
там я тоже очень насвоевольничал. Воротился домой, и что же вижу? Товарищи
мои,  как  волы,  зарезаны,  лежат под  стеной!  Как узнал я,  что все это
Бутрымы сотворили,  бес в  меня вселился,  жестоко я  им  отомстил.  Ты не
поверишь, если я скажу тебе, за что их зарезали. Я сам дознался об этом от
одного из Бутрымов,  которого в лесу поймал:  их за то зарезали, что они в
корчме хотели поплясать с шляхтянками! Кто бы не стал мстить за такое?
     — Милостивый пан,  —  воскликнул Володыёвский,  —  это  верно,  что с
твоими товарищами жестоко расправились,  но шляхта ли их убила? Нет! Убила
их та недобрая слава,  которую они привезли с собою, — ведь честных солдат
никто не стал бы убивать, если бы им вздумалось пуститься в пляс!
     — Бедняги!  — говорил Кмициц, следуя за ходом своих мыслей. — Когда я
лежал здесь в  горячке,  они каждый вечер входили вон в ту дверь,  из того
покоя.  Как  наяву,  видел  я  их  у  своей постели,  синих,  изрубленных.
«Ендрусь,  —  стонали они,  —  дай на  службу за упокой души усопших,  ибо
тяжкие терпим мы муки!» Говорю тебе,  у меня волосы вставали дыбом, в доме
от них даже серой пахло... На службу я уж дал, только бы это помогло им!
     На минуту воцарилось молчание.
     — А теперь про увоз, — продолжал Кмициц. — Никто тебе не мог сказать,
что она мне жизнь спасла,  когда за  мною гналась шляхта,  но потом велела
пойти прочь и не показываться ей на глаза. Что же мне еще оставалось?!
     — Все равно татарский это обычай.
     — Ты,  верно,  не знаешь, что такое любовь и до какого отчаяния может
дойти человек, когда потеряет то, что любил больше всего на свете.
     — Это я-то  не знаю,  что такое любовь?  —  в  негодовании воскликнул
Володыёвский.  —  Да с  тех пор,  как я  начал носить саблю,  я всегда был
влюблен!   Правда,   subiectum*  менялся,   ибо  никогда  мне  не  платили
взаимностью. Когда б не это, на свете не было б верней Троила, чем я.
     _______________
          * Предмет (лат.).

     — Что это за любовь, коли subiectum менялся! — сказал Кмициц.
     — Тогда я  расскажу тебе одну историю,  которой сам  был  свидетелем.
После того как началась война с Хмельницким,  Богун, который теперь, после
смерти Хмельницкого, пользуется у казаков самым большим почетом, похитил у
Скшетуского девушку,  которую тот любил больше жизни, княжну Курцевич. Вот
это была любовь!  Все войско плакало, глядя, как убивается Скшетуский. Лет
двадцать с небольшим было ему,  а борода у него вся побелела.  А знаешь ли
ты, что он сделал?
     — Откуда же мне знать?
     — В  годину войны,  когда отчизна была унижена и  грозный Хмельницкий
праздновал победу, он и не подумал пойти на поиски девушки. Страдания свои
принес на алтарь богу и под начальством Иеремии сражался во всех битвах, а
под  Збаражем покрыл себя такой великой славою,  что и  теперь имя его все
повторяют с уважением.  Сравни же,  милостивый пан, его поступок и свой, и
ты поймешь разницу.
     Кмициц молчал, покусывая ус.
     — И бог вознаградил Скшетуского,  —  продолжал Володыёвский, — вернул
ему девушку.  Сразу же после битвы под Збаражем они поженились и уже троих
детей родили, хотя он не перестал служить. А ты, чиня усобицу, помогал тем
самым врагу и сам чуть не лишился жизни,  не говоря уж о том,  что дня два
назад мог навсегда потерять невесту.
     — Как так?  —  садясь на  постели,  воскликнул Кмициц.  —  Что с  ней
случилось?
     — Ничего с ней не случилось, только нашелся кавалер, который просил у
нее руки и желал взять ее в жены.
     Кмициц страшно побледнел,  запавшие глаза  его  сверкнули гневом.  Он
хотел встать, даже на минуту сорвался с постели и крикнул:
     — Кто он, этот вражий сын? Христом-богом молю, говори!
     — Я! — ответил Володыёвский.
     — Ты? Ты? — в изумлении спрашивал Кмициц. — Как же так?
     — Да вот так.
     — Предатель!  Это тебе так не пройдет!..  И она — Христом-богом молю,
говори все! — она приняла твое предложение?
     — Наотрез отказала, не раздумывая.
     На минуту воцарилось молчание.  Кмициц тяжело дышал, впившись глазами
в Володыёвского.
     — Почему ты называешь меня предателем?  — спросил тот у него. — Что я
тебе,  брат или сват? Что я, обещание нарушил, данное тебе? Я победил тебя
в равном поединке и мог поступать, как мне вздумается.
     — По-старому один из  нас заплатил бы за это кровью.  Не зарубил бы я
тебя, так из ружья бы застрелил, и пусть бы меня потом черти взяли.
     — Разве что из ружья застрелил бы,  потому на поединок, не откажи она
мне,  я  бы в  другой раз с тобою не вышел.  Зачем было бы мне драться?  А
знаешь, почему она мне отказала?
     — Почем