были сплошь завалены ими. Оловянная посуда всяких размеров,
поставленная на  длинные дубовые полки или  прислоненная к  темным стенам,
блестела, как звезды.
     В  глубине  людской,  у  двери,  косматый  жмудин,  мурлыча  под  нос
заунывную песенку,  крутил оглушительно гудевшие жернова; панна Александра
в молчании перебирала четки;  девушки пряли,  тоже ни слова не говоря друг
другу.
     Отблески огня падали на  их молодые румяные лица,  а  они под суровым
оком панны Кульвец усердно,  словно наперегонки,  пряли свою пряжу,  левой
рукою щипля мягкий лен,  а правой крутя веретена.  Они то переглядывались,
то вскидывали быстрые глаза на панну Александру,  словно в ожидании, скоро
ли  она  велит  жмудину перестать молоть и  запоет божественную песню,  но
работать  не  переставали,  все  пряли  да  пряли;  вились  нити,  жужжали
веретена, мелькали спицы в руках панны Кульвец, а косматый жмудин гудел на
своих жерновах.
     Однако порой он  прерывал работу,  видно,  что-то портилось у  него в
жерновах, потому что тут же раздавался его сердитый голос:
     — Padlas!*
     _______________
          * Подлый (литов.).

     Панна  Александра  поднимала  голову,  словно  пробужденная  тишиной,
которая воцарялась после  возгласа жмудина;  огонь освещал тогда ее  белое
лицо и спокойные голубые глаза, глядевшие из-под черных бровей.
     Она была хороша собою,  с  льняными косами,  тонким лилейным личиком.
Белого цветка была у  нее красота.  В черном смирном платье девушка с виду
казалась строгой.  Сидя у  очага,  она  предалась своим мыслям,  как снам,
верно, думала о своей судьбе, о будущем, которое было темно.
     По  духовному  завещанию  в  супруги  ей  был  предназначен  человек,
которого она не видала с десяти лет;  ей шел теперь двадцатый год, и у нее
осталось лишь смутное воспоминание о шумном подростке,  который в бытность
свою с отцом в Водоктах больше носился с ружьем по болотам,  чем глядел на
нее.
     «Где-то он и каким стал теперь?» —  вот вопросы,  которые теснились в
уме сумрачной девушки.
     Правда, она  знала его по рассказам покойного подкомория,  который за
четыре года до своей кончины совершил  далекое  и  трудное  путешествие  в
Оршу. По этим рассказам это был «кавалер беззаветной храбрости, но горячая
голова».  После того как старый Биллевич и  Кмициц-отец  сговорили  детей,
кавалер  должен  был  сразу  же  приехать  в  Водокты на смотрины;  но тут
разгорелась великая война,  и вместо того,  чтобы ехать к невесте, кавалер
отправился  на поля Берестечка(*).  Там его подстрелили,  он лечился дома,
потом ухаживал за умирающим отцом,  а там снова вспыхнула война  —  и  так
прошли четыре года.  Немало воды утекло и со времени кончины полковника, а
меж тем о Кмицице и слух пропал.
     Было  о  чем  подумать панне Александре,  а  может,  тосковала она  о
суженом своем незнакомом.  Чистое сердце ее,  еще не  знавшее любви,  было
исполнено великой готовности любить.  Достаточно было искры,  чтобы в  нем
зажегся огонь,  спокойный,  но яркий,  ровный,  сильный и неугасимый,  как
священный языческий огонь у литвинов.
     Тревога охватывала ее, порою сладкая, порой томительная, и в душе она
все задавала себе вопросы,  на  которые не  было ответа,  и  прийти он мог
только с далеких полей.  И первый вопрос был: по доброй ли воле женится он
на ней и ответит ли на зов ее сердца,  готового любить?  В те времена было
обычным делом сговаривать детей,  и  даже после смерти родителей связанные
благословением дети  чаще  всего не  нарушали родительской воли.  Так  что
панна Александра ничего особенного не видела в том,  что ее просватали; но
одно дело добрая воля,  а другое дело долг,  — не всегда они ходят в паре.
Вот и  эта дума томила белокурую ее головушку:  «А полюбит ли он меня?»  И
нахлынули мысли,  словно стая птиц слетелась на одинокое дерево в  широком
поле:  «Кто ты?  Каков ты?  Живой ли  бродишь по свету иль сложил уже свою
голову?  Далёко ль ты,  близко ли?» Открытое сердце девушки,  будто дверь,
открытая навстречу милому  гостю,  невольно взывало к  далекой стороне,  к
заснеженным лесам и полям,  окутанным ночью: «Отзовись же, добрый молодец!
Нет ведь ничего горше на свете, чем ждать!»
     И  вдруг,  точно в  ответ на  ее зов,  снаружи,  из этих заснеженных,
окутанных ночью далей до слуха ее долетел звон колокольчика.
     Девушка вздрогнула,  но  тут  же  вспомнила,  что из  Пацунелей почти
каждый  вечер  присылают за  лекарствами для  молодого полковника;  то  же
подумала и панна Кульвец.
     — От Гаштовтов за териаком, — сказала она.
     Частый звон колокольчика, подвязанного к дышлу, звучал все явственней
и вдруг смолк; видно, санки остановились у крыльца.
     — Погляди,   кто  там  приехал,   —  велела  панна  Кульвец  жмудину,
крутившему жернова.
     Жмудин вышел из людской,  но через минуту вернулся и  снова взялся за
ручку жерновов.
     — Панас Кмитас, — сказал он невозмутимо.
     — И слово стало плотью! — воскликнула панна Кульвец.
     Пряхи повскакали с мест; прялки и веретена попадали наземь.
     Панна Александра тоже встала;  сердце колотилось у нее в груди,  лицо
то  краснело,  то  бледнело;  она нарочно отвернулась от  очага,  чтобы не