у и ту руку, которая тебя убила, либо самому погибнуть. Жив еще твой 
убийца...
     Зубы сжались у старого крестоносца при этих словах и такая сильная 
судорога свела лицо, что слова замерли у него на устах, и только через 
некоторое время он снова заговорил прерывистым голосом:
     - Да... Жив еще твой убийца, но я настигну его... А прежде чем настичь, я 
заставлю его испытать муку, горшую смерти.
     И он умолк.
     Через минуту он поднялся и, приблизившись к гробу, сказал спокойным 
голосом:
     - А теперь я прощусь с тобою... В последний раз погляжу я в твое лицо, 
может, узнаю, рад ли ты моему обету. В последний раз!
     Он открыл лицо Ротгера и внезапно отпрянул.
     - Ты смеешься... - сказал он. - Но как страшно ты смеешься...
     Труп под плащом, может быть от тепла свечей, начал с ужасной быстротой 
разлагаться, и лицо молодого комтура стало просто страшным.
     Распухшие, почернелые уши были чудовищны, а синие вздувшиеся губы 
искривились как будто в усмешке.
     Зигфрид торопливо закрыл эту страшную человеческую маску.
     Затем он взял фонарь и вышел вон. По дороге старик в третий раз 
почувствовал удушье; вернувшись к себе, он бросился на свое жесткое монашеское 
ложе и некоторое время лежал без движения. Он думал, что уснет, но его охватило 
вдруг странное чувство: ему показалось, что сон уже никогда к нему не придет. И 
если он останется в этой комнате, то сейчас к нему придет смерть.
     Зигфрид не боялся ее. Он изнемог, совсем потерял надежду уснуть и в смерти 
видел лишь бесконечный покой; но он не хотел, чтобы смерть пришла в эту ночь, и 
потому сел на своем ложе и произнес:
     - Дай мне время до завтра.
     Но тут же явственно услышал голос, который прошептал ему на ухо:
     - Иди. Утром уже будет поздно, и ты не сделаешь того, что поклялся сделать.
 Иди.
     С трудом поднявшись с постели, комтур вышел. На раскатах стен 
перекликалась стража. Желтый свет падал из окон часовни на снег. Посреди двора, 
у каменного колодца, играли две черные собаки, теребя какую-то тряпку, а так 
кругом было пустынно и тихо.
     - Непременно этой ночью? - говорил Зигфрид. - Я так утомился, но я иду. 
Все спят. Измученный Юранд тоже, верно, спит, только я никак не усну.
     Я иду, иду, потому что в доме ждет меня смерть, а тебе я дал клятву... Но 
потом пусть приходит смерть, если не может прийти сон. Ты смеешься там, а у 
меня нет больше сил. Ты смеешься, ты, верно, доволен. Но пальцы у меня застыли, 
бессильны мои руки, и сам я уже этого не сделаю. Сделает это послушница, 
которая с нею спит...
     Говоря так с самим собою, он шел тяжелым шагом к башне у ворот.
     Собаки, которые играли у каменного колодца, подбежали к нему и стали 
ласкаться. В одной из них Зигфрид узнал большую охотничью собаку, такую 
неразлучную спутницу Дидериха, что в замке говорили, будто ночью она служит ему 
подушкой.
     Приласкавшись, собака тихо заскулила, затем, словно угадав мысль человека, 
побежала к воротам.
     Через минуту Зигфрид очутился перед узкой дверцей башни, которую на ночь 
запирали снаружи на засов. Отодвинув его, старик нащупал перила лестницы, 
которая начиналась сразу же за дверью, и стал подниматься вверх.
     В растерянности он забыл фонарь и шел осторожно, нащупывая ногами ступени.
     Сделав несколько шагов, он вдруг остановился, услышав выше над головой как 
будто тяжелое дыхание человека или зверя.
     - Кто там?
     Ответа не последовало, но дыхание стало чаще.
     Зигфрид был человек неустрашимый, он не боялся смерти, но мужество его и 
самообладание уже исчерпались в эту страшную ночь. В голове у него пронеслась 
мысль, что это Ротгер преградил ему путь, и волосы встали дыбом у него на 
голове, а лоб покрылся холодным потом.
     Он попятился чуть не к самому выходу.
     - Кто там? - спросил он сдавленным голосом.
     Но в эту минуту кто-то толкнул его в грудь с такой чудовищной силой, что 
старик без памяти грянулся навзничь в открытую дверь, не издав ни единого стона.

     Воцарилась тишина. Потом из башни выскользнула темная фигура и крадучись 
побежала к конюшням, расположенным рядом с цейхгаузом по левую сторону двора. 
Большая собака Дидериха молча понеслась вслед за нею.
     Другая собака бросилась за ними и скрылась в тени, которую отбрасывала 
стена; однако вскоре она снова появилась; опустив к земле голову, она 
потихоньку бежала, словно принюхиваясь к следу. Подойдя к лежавшему неподвижно 
Зигфриду, собака обнюхала его и, сев у него в головах, подняла морду вверх и 
завыла.
     Наводя новую тоску и новый ужас, долго разносился в эту мрачную ночь ее 
вой. Наконец в глубине, у больших ворот, скрипнула потайная дверь и во дворе 
появился привратник с алебардой.
     - А, чтоб ты издохла! - сказал он. - Я вот научу тебя выть по ночам!
     И, наставив алебарду, он хотел ткнуть острием в собаку, но тут же увидел, 
что у распахнутой дверцы башни кто-то лежит.
     - Herr Jesus! <Господи Иисусе! (нем.)> Что это?..
     Нагнувшись, он заглянул в лицо лежащему и закричал:
     - Сюда, сюда, на помощь!
     Затем бросился к воротам и изо всей силы задергал веревку колокола.

VIII

     Как ни торопился Гловач в Згожелицы, однако дороги совсем развезло, и он 
не мог ехать так скоро, как ему