ми руками пришлось брать замок, но как же мне 
самочинно начинать войну?
     - Кто бы начал самочинно войну, тому под мечом палача пришлось бы каяться, 
- ответил князь.
     - Закон есть закон, - сказал Збышко. - Хотел я потом вызвать на поединок 
всех, кто был в Щитно, но, говорят, Юранд их там как волов перерезал, и не знаю 
я, кто из них остался жив... Но клянусь на кресте святом, что Юранда я до 
последнего издыхания не покину!
     - Вот речь, достойная рыцаря! - воскликнул Миколай из Длуголяса. - Нет, ты 
мне по душе, да и голову на плечах, видно, имеешь, коли в Щитно сам не 
помчался; ведь и дурак догадался бы, что не держат они там ни Юранда, ни его 
дочки, а увезли их, наверно, в другие замки. А за то, что сюда приехал, бог в 
награду ниспослал тебе победу над Ротгером.
     - Да! - вспомнил князь. - Мы это и от Ротгера слыхали: из четверых жив 
теперь только старый Зигфрид; прочих бог уже покарал коли не твоей рукой, так 
Юранда. Зигфрид не такой негодяй, как все они, но, пожалуй, он из них самый 
свирепый. Плохо, что Юранд и Дануська в его руках, надо немедля спасать их. 
Чтобы и с тобой не приключилось худа, я дам тебе письмо к магистру. Слушай 
хорошенько и помни, что едешь ты к нему не как посол, а как гонец от меня, а 
магистру я вот что пишу. Коли посягнули они в свое время на меня, потомка их 
благодетелей, так, верно, и Дануську похитили, тем более что они злобой на 
Юранда дышат. Я прошу магистра повелеть учинить повсюду розыск девушки и, коли 
хочет он жить в мире со мною, тотчас отдать ее в твои руки.
     Збышко при этих словах бросился князю в ноги и, обняв его колени, 
воскликнул:
     - А Юранд, вельможный князь, а Юранд? Заступитесь за него! Коли смертельны 
его раны, то пусть хоть на родовом пепелище умрет, на руках у детей.
     - Написал я и про Юранда, - милостиво сказал князь. - Магистр должен 
выслать двоих судей, и я двоих, дабы они рассудили дела комтуров и Юранда по 
законам рыцарской чести. А судьи пусть себе еще главу изберут, и как решат они, 
так и будет.
     На этом совет кончился, и Збышко, который вскоре должен был тронуться в 
путь, простился с князем; но перед уходом Миколай из Длуголяса, человек бывалый,
 хорошо знавший крестоносцев, отвел молодого рыцаря в сторону и спросил у него:
     - Оруженосца своего, чеха, ты возьмешь с собой к немцам?
     - Да уж, верно, он от меня не отстанет. А что?
     - Жаль парня. Он у тебя молодец, а ты вот подумай, что я тебе скажу: ты-то 
из Мальборка цел уйдешь, разве только с противником посильнее придется 
сразиться, а ему не миновать гибели.
     - Почему?
     - Да потому, что эти собаки винят его в том, будто он заколол де Фурси. 
Они ведь должны были написать магистру про смерть де Фурси и, наверное, 
написали, что это чех пролил его кровь. В Мальборке ему этого не простят. Суд и 
кара ждут его, и как же ты убедишь магистра, что он в этом неповинен? Да и 
Данфельду он изломал руку, а тот был великому госпитальеру сродни. Жаль мне его,
 и еще раз говорю тебе: коли поедет он с тобой, то на верную смерть.
     - Не поедет он на верную смерть: я его в Спыхове оставлю.
     Но все сложилось иначе, и чеху не пришлось оставаться в Спыхове. На другой 
день Збышко и де Лорш отправились со своими слугами в путь. Де Лорш, которого 
ксендз Вышонек разрешил от обетов, данных Ульрике д'Эльнер, ехал счастливый, 
весь предавшись воспоминаниям о красоте Ягенки из Длуголяса, и хранил молчание; 
Збышко не мог поговорить с ним о Дануське, потому что они плохо понимали друг 
друга, и завел разговор с Главой, который еще ничего не знал о предстоящей 
поездке к крестоносцам.
     - Я еду в Мальборк, - сказал ему Збышко, - и когда ворочусь, одному богу 
известно... Может, в самом скором времени, а может, весною, а может, через год, 
а может, и вовсе не ворочусь, понял?
     - Понял. Вы, ваша милость, верно, и затем еще едете, чтобы биться с 
тамошними рыцарями? Вот и слава богу, что у каждого рыцаря есть оруженосец.
     - Нет, - возразил Збышко, - не затем я еду, чтобы с ними биться, разве уж 
если поневоле придется, а ты совсем со мной не поедешь, останешься дома в 
Спыхове.
     Услышав эти слова, чех сперва опечалился и стал горько сетовать, а потом 
начал просить своего молодого господина, чтобы тот не оставлял его.
     - Я дал клятву не покидать вас, ваша милость, своей честью поклялся я в 
том на кресте; а что, если над вами беда там стрясется, как же мне показаться 
тогда в Згожелицы, на глаза моей пани? Ей я дал клятву, сжальтесь же надо мною, 
чтобы сраму мне перед нею по натерпеться.
     - А разве ты не дал ей клятву, что будешь мне послушен? - спросил Збышко.
     - Как не дать, дал. Во всем я дал клятву быть вам послушным, только не в 
том, чтобы покидать вас. Коли вы, ваша милость, меня прогоните, так я за вами 
поодаль поеду, чтобы в нужде быть у вас под рукой.
     - Я тебя не гоню и не стану гнать, - ответил ему Збышко, - но что же это 
за неволя такая, что никуда не могу я услать тебя, хоть и в дальний путь, и ни 
на один день не могу от тебя отвязаться? Не будешь же ты вечно стоять надо мной,
 как палач над невинной душою. А коли и случится битва, чем же ты мне поможешь? 
Я не говорю про войну, на войне все люди воюют, а на поединке ты ведь за меня 
драться не станешь. Будь Ротгер сильнее меня, не его доспехи лежали бы у нас на 
повозке, а мои у него. Да и то надо тебе сказать, что с тобой мне хуже там 
будет,