матери на небесах, так уж всему будет конец.
     Молодой рыцарь смежил на минуту глаза, словно задумавшись, и наконец 
сказал:
     - Ни к чему, должно быть, спасенным душам людская кровь.
     На минуту воцарилось молчание.
     - Так зачем же ты ходил на войну? - спросил наконец Мацько.
     - Зачем? - с некоторым оживлением переспросил Збышко. - Да я сам думал, 
что мне станет легче, я сам думал, что и Дануську утешу, и себя...
     А потом мне даже чудно стало. Выхожу я из склепа, а тяжело мне, как и 
прежде. Ни к чему, видно, спасенным душам людская кровь.
     - Тебе это, верно, кто-нибудь сказал, сам бы ты не додумался.
     - Нет, сам я уразумел из того, что не стало мне веселее. Ксендз Калеб 
сказал мне только, что это правда.
     - Убить врага на войне вовсе не грех, напротив, это даже похвально, а 
крестоносцы - враги нашего племени.
     - А я и не почитаю это за грех и крестоносцев не жалею.
     - Все о Дануське тоскуешь?
     - Всякий раз, как вспомню ее, затоскую. Но на все воля божья! Лучше ей в 
небесных чертогах, и я уже привык.
     - Так почему ж ты не стряхнешь с себя печаль? Чего тебе надобно?
     - Откуда мне знать...
     - Ты хорошо отдыхаешь, хворь твоя скоро пройдет. Сходи в баню, попарься, 
чару меду выпей, чтобы пропотеть, - и гопля!
     - И что же тогда?
     - Сразу повеселеешь.
     - С чего мне веселеть-то? Нет в моем сердце веселости, а занять - так ведь 
никто не займет.
     - Ты что-то скрываешь!
     Збышко пожал плечами:
     - Невесел я, но скрывать мне нечего.
     Он сказал это так искренне, что у Мацька сразу рассеялись всякие 
подозрения; как всегда в минуту глубокого раздумья, он широкой рукой стал 
поглаживать свою седую чуприну и наконец проговорил:
     - Тогда я скажу, чего тебе не хватает: одно у тебя кончилось, а другое еще 
не началось: понял?
     - Не очень, но, может, и понял! - ответил молодой рыцарь.
     И потянулся так, словно его стало клонить ко сну.
     Мацько был уверен, что отгадал истинную причину его печали, он очень 
обрадовался и совсем перестал беспокоиться. Еще больше уверовал старый рыцарь в 
свой ум; в душе он говорил себе: "Что же удивительного, что люди со мной 
советуются?"
     А когда после этого разговора в тот же день приехала вечером Ягенка, 
старик и с коня не дал ей сойти, тут же сказал, что знает, чего не хватает 
Збышку.
     Девушка в один миг соскользнула с седла и стала допытываться:
     - Чего же? Ну же, говорите!
     - У тебя для него есть лекарство.
     - У меня? Какое?
     Он обнял ее стан и стал ей что-то нашептывать на ухо, но через минуту она 
отскочила от него, словно кипятком ошпаренная, и, спрятав пылающее лицо между 
чепраком и высоким седлом, крикнула:
     - Уходите! Не терплю я вас!
     - Ей-ей, правда! - смеясь, сказал Мацько.

XLIII

     Отгадать Мацько отгадал, да только наполовину. Старая жизнь и впрямь 
кончилась для Збышка совсем. Жаль было ему Дануськи, когда вспоминал он ее; но 
сам он сказал, что, верно, лучше ей в небесных чертогах, чем было в княжеских. 
Он уже сжился с мыслью, что ее нет на свете, привык к этому и думал, что иначе 
и быть не могло. В свое время в Кракове он восторгался цветными изображениями 
святых дев на окнах костелов; вырезанные из стекла и оправленные в свинец, они 
светились на солнце; теперь такой представлялась ему и Дануся. Он видел ее 
неземной, прозрачной, она стояла боком к нему, сложив ручки на груди и подняв к 
небу глаза, или играла на своей маленькой лютне среди всяких спасенных божьих 
музыкантов, которые на небесах играют на своих скрипочках божьей матери и 
младенцу. В ней не было уже ничего земного, и для него она стала таким чистым и 
бесплотным духом, что когда он вспоминал иногда, как в охотничьем доме она 
прислуживала княгине, смеялась, разговаривала, садилась с другими за стол, то 
начинал сомневаться, было ли все это на самом деле. Уже в походе под знаменами 
Витовта, когда боевые дела и сражения поглощали все его внимание, он перестал 
тосковать по своей покойнице, как тоскует муж по жене, и думал о ней так, как 
человек благочестивый думает о своей покровительнице. Так любовь его, утрачивая 
постепенно земные черты, все больше и больше обращалась в сладостное, лазурное, 
словно небеса, воспоминание, просто в предмет поклонения.
     Если бы он телом был хил и обладал глубоким умом, то пошел бы в монахи и в 
тихой монастырской жизни, как святыню, сохранил бы это небесное воспоминание до 
той поры, когда душа его, освободившись от плотских уз, улетела бы в 
бесконечные просторы, как птица из клетки улетает на волю. Но ему едва минуло 
двадцать лет, он мог еще выжать рукой сок из свежей ветви и задушить коня, 
стиснув его ногами. Он был таким, какими бывали в те времена шляхтичи, которые 
если не умирали в детстве и не становились священниками, то, не зная никаких 
границ и никакой меры в удовлетворении плотских вожделений, либо предавались 
разбою, разврату и пьянству, либо женились молодыми и впоследствии, по 
королевскому указу о созыве ополчения, шли на войну с двадцатью четырьмя, а то 
и больше, сыновьями, сильными, как вепри.
     Но Збышко не знал, что и сам он таков, тем более что на первых порах 
хворал. Однако его сместившиеся ребра постепенно срослись, остался лишь 
небольшой бугорок на боку, который не мешал Збышку и был незаметен не только 
под панцирем, но и под обычной одеждой. Слабость проходила. Густые русые волосы,
 остриженные в знак траура по Данусе, отросли и снова ниспадали на плечи. 
Возвращалась и неописанная его красота. Когда несколько лет назад он шел, чтобы 
принять смерть от руки палача, то похож был на знатного юношу, а теперь стал 
еще краше, - сущий королевич, плечи, грудь, ноги и руки как у великана, а лицом 
красная