зная, он 
мог сломить упорство других, но мог переломить и себя.
     "Я не тронусь с места, - сказал он себе, - пока не укрощу свой гнев, ибо 
не спасти, а только погубить могу я в гневе свое дитя".
     И он как бы схватился врукопашную со своим гордым сердцем, со своей 
яростью и жаждой боя. Если бы кто-нибудь увидел его на этом холме, в доспехах, 
недвижного, верхом на рослом коне, он решил бы, что это отлитый из железа 
великан, и никак не подумал бы, что этот недвижный рыцарь ведет в эту минуту 
самый тяжкий бой из всех, какие ему приходилось вести в своей жизни. Он боролся 
с собой до тех пор, пока не одолел себя и не почувствовал, что сила воли ему не 
изменит.
     Тем временем мгла поредела, и в дымке замаячила вдали темная громада.
     Юранд понял, что это стены щитненского замка. Завидев их, он не тронулся с 
места, только стал молиться усердно и жарко, как молится человек, который может 
уповать только на милосердие божие.
     Когда Юранд тронул наконец коня, он почувствовал, что в сердце его 
вливается бодрость. Он готов был теперь вынести все, что ждет его впереди.
     Он вспомнил Георгия Победоносца, потомка самого знатного рода в Каппадокии 
<Каппадокия - местность в восточной части Малой Азии, римская провинция, откуда 
родом был, согласно христианской житийной литературе, воин-мученик Георгий 
Победоносец (II - III вв. н. э.).>, который претерпел всякие позорные муки и 
все же не лишился чести, напротив, восседает одесную бога и именуется 
покровителем всего рыцарства. От пилигримов, прибывших из дальних стран, Юранд 
не раз слышал рассказы об его подвигах и, вспомнив теперь о них, воспрянул 
духом.
     В его сердце даже стала медленно пробуждаться надежда. Правда, крестоносцы 
славились своей мстительностью, и он не сомневался, что они отплатят ему за все 
поражения, которые он им нанес, за стыд, который терпели они после каждого боя 
с ним, и за страх, в котором он столько лет держал их.
     Но именно это придавало ему мужества. Он думал, что они похитили Данусю 
только для того, чтобы захватить его, а если они его захватят, зачем им нужна 
тогда она? Да! Его непременно закуют в цепи и не станут держать поблизости от 
Мазовии, а увезут в какой-нибудь дальний замок, где он, быть может, до гроба 
будет стонать в подземелье; но Данусю они отпустят. Даже если выйдет наружу, 
что они вероломно его захватили и томят в неволе, ни великий магистр, ни 
капитул не вменят им это в вину, потому что он, Юранд, действительно был грозой 
крестоносцев и пролил больше их крови, нежели любой другой рыцарь в мире. Зато 
тот же великий магистр может покарать их за то, что они заключили в темницу 
невинную девушку, к тому же воспитанницу князя, перед которым магистр заискивал,
 предвидя, что ему грозит война с польским королем.
     Эти мысли исполнили его сердце надеждой. Порой ему начинало казаться, что 
Дануся непременно вернется в Спыхов под надежные крылья Збышка...
     "Богатырь он, - думал Юранд, - никому не даст ее в обиду". И, 
растрогавшись, старый рыцарь стал вспоминать все, что знал про Збышка:
     "Немцев под Вильно бил, на поединках с ними дрался, фризов изрубил, 
которых с дядей вызвал на бой, на Лихтенштейна напал, дочку оборонил от тура да 
четырем крестоносцам вызов послал и, наверно, им не простит".
     Юранд поднял тут глаза к небу и сказал:
     - Я обещал ее тебе, господи, а ты ее отдал Збышку!
     И так легко ему стало, когда рассудил он, что уж если господь отдал 
Дануську юноше, то не позволит же он немцам насмеяться над собой, вырвет ее из 
их рук, даже если вся крестоносная рать не станет отдавать ее. Потом он опять 
стал думать про Збышка: "Мало того, что богатырь, но и душа у него добрая, не 
человек, золото. Будет он лелеять ее, будет он любить ее, и дай бог счастья 
моему дитяти, но видится мне, что не пожалеет она с ним ни о княжеском дворце, 
ни об отцовской любви..." При этой мысли глаза Юранда вдруг увлажнились слезами,
 и сердце его сжалось, полное тоской. Так бы хотелось ему наглядеться еще на 
свое дитятко и умереть не в мрачных подземельях крестоносцев, а нескоро, 
нескоро, в Спыхове, на руках у них обоих. Но на все воля божья!.. Щитно уже 
виднелось. Стены замка все явственней вырисовывались во мгле, уже близок был 
час жертвы, и старый рыцарь, чтобы ободриться, говорил себе:
     "Да, на все воля божья! Жизнь моя уже на закате, годом больше, годом 
меньше, какая разница. Эх, хотелось бы наглядеться еще на обоих, но и то 
сказать, пожил человек на свете, все изведал, что должен был изведать, всем 
отомстил, кому должен был отомстить. А теперь что? Ныне на ногах, а завтра в 
могиле, и коли уж надо пострадать, ничего не поделаешь. Как ни хорошо будут 
жить Дануська со Збышком, а меня они не забудут. Верно, не раз будут вспоминать 
и раздумывать; где-то