опять поразила  ее  необыкновенная  красота,  черты  лица,  полные  нежной
прелести, несмотря на все выпавшие на ее  долю  переживания  и  усталость.
Внимательнее присмотревшись к ребенку, я едва  не  вскрикнул  от  тревоги:
личико его залито было кровью. Понятно, отчего он так кричал.
     - Что с ним? Он ранен? - спросил я.
     - Да, господин, - прошептала мать.
     На лбу у ребенка виднелась глубокая длинная ссадина, из  которой  все
еще сочилась кровь.
     - Отчего это?
     - Колючки на кустах...
     К счастью, на мне была выстиранная за день до того  рубашка,  добытая
со сгоревшей испанской бригантины.  Недолго думая, я оторвал от нее рукав,
разорвал его на лоскуты и ловко перевязал  головку  ребенка.  Я  говорю  с
некоторым бахвальством "ловко", ибо это полезное искусство  постиг  еще  в
лесах Вирджинии.
     После перевязки малыш тут же  перестал  плакать,  а  получив  сладкое
яблоко, и вовсе успокоился. Я потрепал его по щечке - ребенок улыбнулся.
     - Видишь? - весело подмигнул я матери. - Он меня не боится.
     - Я тоже! - ответила она тихо и спокойно.
     В ее больших глазах светилась  благодарность,  но  вдруг  они  как-то
померкли и подернулись печалью, на лбу пролегла морщинка.
     - Что с Матео? - спросила она.
     Я растерялся, не  зная,  что  ей  ответить.  Она  взглянула  на  меня
проницательно. Спросила:
     - Он убит?
     - Не знаю! - ответил я. - Надеюсь, нет.
     - Где же он?
     - Мы точно не знаем.  Но будь уверена, Матео настоящий  герой,  и  ты
можешь им гордиться!
     Индианка всхлипнула, судорожно прижала к себе ребенка.
     - Как ее зовут? - спросил я у Вагуры, переводившего наш разговор.
     - Ласана, - ответил юноша.
     - Ласана, - произнес  я  твердо,  -  ты  должна  нам  верить.  Мы  не
успокоимся, пока не уничтожим бандитов или не погибнем  сами.  Если  Матео
жив, он будет свободен.
     Обеих освобожденных женщин - Ласану и Долорес - я хотел  отправить  в
лагерь к нашей пещере под охраной двух негров.  Но они воспротивились: все
негры требовали оружия и хотели сражаться вместе с нами.  Ласана  тоже  не
захотела уходить.  Она просила дать ей лук и нож и  оставить  с  нами:  ее
место там, где решается их судьба.
     От фигуры ее веяло решимостью и отвагой.  В конце концов  я  разрешил
женщинам остаться в укрытии у моря в полумиле от  поляны,  а  трое  негров
присоединились к нам.
     Короткий совет с  участием  новых  союзников,  который  мы  устроили,
вернувшись  к  Манаури,  ничего  существенного  не  дал.    Считая,    что
единственное  спасение  от  испанцев  в  бегстве,  трое  негров  вместе  с
женщинами и другими бросились бежать из  лагеря  сразу  же  после  сигнала
тревоги, и хотя слышали голос Матео, но не догадались, что  это  призыв  к
бою. В зарослях они отстали от своих и теперь не знали, где те находятся.
     - Сколько у испанцев собак? - спросил я.
     Этого они тоже точно  не  знали,  но  предполагали,  что,  во  всяком
случае, больше трех.
     - Вы сможете провести наш отряд к лагерю, где на вас напали испанцы?
     - Сможем.
     - Надо идти туда! Если Матео жив и они держат его  где-то  связанным,
то, вероятнее всего, там, где его схватили.
     Негры не умели стрелять ни из луков, ни из ружей, зато хорошо  метали
копья, и я распорядился выдать каждому из них, кроме ножей и дубин, по два
копья.  Старший, по имени Мигуэль, подошел ко мне со смущенным  выражением
лица и спросил, может ли он просить меня о чем-то важном.
     - Говори! - сказал я, приветливо на него взглянув.
     - Мы трое!.. - Он показал на себя и двух своих товарищей  и  смущенно
умолк. - Нас трое... - начал он опять. - Понимаешь!
     - Ничего не понимаю! - ободрил я его улыбкой.
     - Нам стыдно! Мы не  трусы!..  Поверь  нам!..  Мы  правда  не  поняли
призывов Матео!
     - Вас никто за это не осуждает, - заверил я его.
     - Нам стыдно, что он погиб, а мы убежали.
     - Что делать! Так случилось!
     - Мы хотим искупить...
     - Искупить? Как?
     - В бою! Своей кровью! Приказывай, что надо сделать!  Дай  нам  любое
задание!
     Теперь я, в свою очередь, с немым волнением смотрел на  возбужденного
Мигуэля и его товарищей.  Меня взволновал  этот  простой  порыв  душевного
благородства, которого в этом человеке не смогла  убить  даже  многолетняя
каторга тяжкого рабства.  Это ли не утверждало веру в человека, в человека
вне зависимости от цвета его кожи!
     Мысль была мимолетной, неуместной в эту  тяжелую  минуту.  Я  тут  же
пришел в себя и вернулся к реальной действительности.