араваков и варраулов...
     - И варраулов? - переспросил дон Эстебан, нахмурив брови.
     - И варраулов.  С их верховным вождем Оронапи  мы  недавно  заключили
торжественный союз, и теперь мы как бы один народ. Враг варраула тем самым
и наш враг независимо от того, акавой он, голландец или кто другой...
     Два последних слова я произнес с особым ударением.
     - А если коррегидор не захочет признать вашей самозваной власти? - не
без раздражения, спросил дон Эстебан.
     - Тогда я буду осуществлять власть  без  его  согласия!  -  вызывающе
повысил я голос. - И ставлю вашу милость в известность - отныне, хотите вы
этого или не хотите,  все  селения  варраулов  и  всех  северных  араваков
находятся под моей защитой и под защитой моих мушкетов!
     Стоявших вокруг индейцев слова мои взволновали.  Люди знали меня  уже
давно и понимали - это не пустые  слова,  брошенные  на  ветер,  ибо  сами
убедились, хотя бы на примере сегодняшних событий, что при необходимости я
умею добиться превосходства над противником, навязать ему  свою  волю.  Со
всех сторон ловил я взгляды, исполненные благодарности и почтения, и  даже
старейшины одаривали меня более благосклонными взглядами,  хотя  в  то  же
время с опаской поглядывали на дона Эстебана, полагая, что горячий испанец
вот-вот разразится гневом и еще покажет мне свои зубы.
     Но ничего, подобного не случилось.  Дон  Эстебан  показал  мне  зубы,
но... в широкой улыбке.  Он встал  и  протянул  мне  руку.  Мы  обменялись
рукопожатием.
     - Что решит коррегидор, - произнес испанец живо, -  дело  его.  Я  же
согласен с вашей милостью: правьте обоями племенами.  Дон Хуан, ты дьявол,
говорю я еще раз! Лучше не быть твоим врагом! Пусть между нами царят мир и
согласие! Отбивайтесь от акавоев, бог с вами, я ничего от  вас  больше  не
требую!
     Обнимая меня, он  смотрел  мне  в  глаза,  расточая  слова  сердечной
симпатии, но взгляд его снова, как и  прежде,  стал  чужим  и  загадочным,
леденившим кровь.
     "Черт побери! - подумал я. - Неужели под покровом этих век  и  впрямь
таится предательство? Разрази его гром с его двуличием в облике, возможно,
и мнимым, случайным, но все же жутким!"
     Когда Манаури перевел  последние  слова  дона  Эстебана,  среди  всех
араваков поднялась буря ликования.  Радостные клики неслись со всех сторон
и эхом рассыпались среди хижин.  Неустанно повторялось одно слово: "Ху-ан!
Ху-ан!" - произносимое толпой то ритмично, то напевно.  Это было мое имя в
переводе на испанский.  Повсюду вплоть  до  самого  леса  знали  уже,  что
фортуна повернулась и в Ангостуру испанцы никого не уведут.  Двадцать  три
пленника давно разбежались по своим хижинам и, собрав  оружие  и  домашний
скарб, спешили со своими семьями перебраться из Серимы в наш поселок.
     Тем временем Конесо, несказанно  довольный  столь  успешным  оборотом
дела, приготовил богатое пиршество для испанцев  и  нашего  рода.  Я  едва
пригублял кашири и друзей своих  тоже  призывал  к  воздержанности.  Потом
начались пляски и песни,  средь  которых  то  и  дело  громко  и  радостно
звучало, словно лозунг, все то же слово: "Ху-ан!"
     Пока на площади вовсю шло затянувшееся далеко за полночь  гуляние,  а
пирующие веселились среди всеобщего возбуждения, в  других  частях  Серимы
шли лихорадочные сборы.  Там осуществлялся  переворот,  в  племени  дотоле
невиданный и возвещавший коренные перемены в  родовом  укладе  жизни.  Все
семьи,  подвергшиеся  преследованиям  мстительного  шамана   Карапаны    и
никчемного Конесо, собирали свои пожитки и уходили в наш поселок. Никто не
смел им в этом помешать: в данный момент все признавали нашу силу.
     Вскоре весь наш  род  покинул  пиршество  и  вернулся  к  себе.  День
ознаменовался блестящей победой, добытой  к  тому  же  без  кровопролития,
сердца наши были исполнены радости.  Я от всей души поочередно  благодарил
наших воинов, ибо все они проявили себя  как  нельзя  лучше,  но  особенно
сердечно обнимал я четырех метких стрелков, которым так редкостно  повезло
в стрельбе по целям.  Тепло обнимал я и троицу стрелявших в лесу.  Вдоволь
насмеявшись над страхом, какого мы нагнали на испанцев, все  принялись  за
ждавшие  нас  неотложные  дела:  Арнак,  замещая  все  еще  отсутствующего
Манаури, размещал прибывших по хижинам.  Вагуру и  часть  наших  воинов  я
выслал в дозор, а всех остальных держал под ружьем - рассчитывать на  мир,
пока хоть один испанец оставался на берегу Итамаки, было нельзя.
     Но, как бы там ни было, ничто пока не нарушало покоя.  Пир  в  Сериме
продолжался дотемна, а потом люди разошлись спать: испанцы и индейцы чаима
- к лодкам на берегу реки, араваки - в хижины.  Когда наступила тьма, лишь
лес и прибрежные заросли оглашались обычными ночными звуками.


                         ПОДОЗРИТЕЛЬНАЯ ЩЕДРОСТЬ

     Но покой ничто не нарушало лишь до полуночи.  Внезапно  нас  разбудил
грохот мушкетных выстрелов, раздававшихся на серимской площади с короткими
неравными интервалами: там явно завязалась какая-то схватка.  Мы выскочили
из хижин  и,  вооружившись,  группой  в  десяток  человек  что  было  духу
бросились к месту событий.
     Еще издали в испанском  лагере  заметно  было  необычайное  движение.
Несколько торопливо разведенных  костров  освещали  берег  реки,  а  в  их