шертной грамоты в том,  что договор,  заключенный послом
Фомой Кантакузином в Москве, будет по всем статьям выполнен султаном Мурадом
в Стамбуле.
     Облачился русский посол  в  наряд,  соответствующий не  только  времени
года,  но и торжеству.  Широкий шелковый опашень,  длиной до пят, с длинными
рукавами,  делал его фигуру еще более грузной, а значит, и солидной. Кружева
по краям разреза как бы подчеркивали его сановность,  нашивки по бокам вдоль
разреза  придавали послу  парадный  вид,  пристегнутое к  воротнику ожерелье
свидетельствовало о его богатстве.  Застегнув на все пуговицы опашень, посол
этим как бы  напоминал,  что он неприступен,  как крепость,  которую венчала
башня - четырехугольная бархатная шапка с меховым околышем.
     Проведя  нетерпеливо  двумя  пальцами  по  добротной  бородке,  еще  не
тронутой сединой,  Яковлев приложил правую руку к груди, а левую полусогнул.
Такую позу для въезда в столицу османов он предусмотрел еще в Москве.
     Верховный  везир  предусмотрел  другое.  По  зеркалу  залива,  величаво
покоящегося в изумрудных рамах берегов,  между тысячей лодок, фелюг, гальян,
огибая множество кораблей,  устремивших в  бездонную высь  высоченные мачты,
навстречу   посольскому   судну   приближалась   великолепно   разукрашенная
султанская катарга - огромный корабль в два жилья; а над верхним, в носу и в
корме,  -  чердаки.  Поверх мачт катарги,  как  на  минаретах,  поблескивали
полумесяцы:   зеленый  и  красный  шелк  вился  над  верхней  палубкой,  где
находились паши и беки Дивана.
     Кантакузин пояснил послам московского царя, что высылка вперед султаном
"Звезды Арафата" знаменует собою  особую честь,  которую "падишах вселенной"
оказывает им в своем могучем и красивом Стамбуле.
     Катарга приближалась с такой легкостью,  словно летела по воздуху, едва
касаясь воды.  Уже доносился гром тулумбасов, выстроенных в два ряда на носу
корабля,  и  рокот  длинных труб,  купающихся в  лучах  величаво восходящего
солнца.
     Косые  латинские паруса  слегка  надувались,  но  больше  для  придания
султанскому судну внушительного вида,  а  тридцать два  весла,  одновременно
вздымающиеся и падающие на воду, уподобляли его по скорости полету чайки.
     Белоснежные   паруса,   светло-зеленые   и   прозрачно-красные   флаги,
развевающиеся  над  мачтами,  на  бортах  ковры  с  изображением  Альбарака,
подкованного золотыми подковами,  сказочных птиц с  синим клювом и  красными
когтями,  ослепительно оранжевой луны, с замысловатыми арабесками и вензелем
султана,  а внизу кромешный ад,  в котором надрывались гребцы, прикованные к
веслам.
     В гробу и то светлее, чем в нижнем и среднем жилье. Там с обеих сторон,
как черепа во мгле,  белели банки -  скамьи, а в боках корабля чернели дыры,
куда  были  вставлены громадные бревна -  весла,  обтесанные лишь  с  одного
конца. В нижнем жилье весла короче - аршин в пятнадцать, а в верхнем длиннее
- аршин в двадцать с залишком,  и на каждом весле шесть гребцов, прикованных
к банке цепями.
     Они  обливались потом,  напрягая  последние силы  и  надрывая с  натуги
грудь.  Бедуин из Туниса,  грек-корсар из Эгейского моря, негр из Занзибара,
персиянин из Луристана,  матрос-венецианец и Вавило Бурсак,  казачий атаман,
однотонно тянули песню, каждый на своем языке, и в лад песне звякали цепями.
     Удивленно  прислушивался Меркушка.  Что  это?  Не  сон  ли?  Нет!  Ясно
доносилась русская песня.  Откуда она?  Не из таинственных ли глубин моря? А
может,  из-за снежных степей?  И  голос знаком,  и  слова тяжкие,  как цепи.
Меркушка было подался к борту,  но тут же вспомнил наказ и остался там,  где
стоял. А песня ширилась, накатывалась, подобно бурану в непогодь.

                Само небо горько плачет,
                Исходит слезою,
                Что Вавило не казачит,
                Не летит грозою.

                И не тешит душу бражкой
                В струге под Азовом,
                Не несется с вострой шашкой
                К стенам бирюзовым.

                Грозы в море отгремели,
                Остались лишь мели,
                Шашки в поле отшумели,
                Руки онемели.

                Тяжелее нет подарка -
                Грудь обвили цепи.
                Эх, турецкая катарга
                Навек скрыла степи!

     Стараясь стряхнуть пот,  струящийся по  закоптелому лицу и  богатырским
плечам,  Вавило Бурсак с тоской подумал:  "Эка сырость,  до костей пробрала!
Сидим в преисподней - и воем и цепи грызем!" И, с силой откидываясь назад, с
веслом, вновь затянул:

                Неужели песня в горле,
                Как в клещах, застрянет?
                Неужели вольный орлик
                В неволе завянет!

                Не взлетит над миром божьим?
                Над катаргой адской?
                Не пройдет по дням пригожим
                С вольницей казацкой?

                Не мириться с темной клетью
                Даже псам и совам.
                Пусть Бурсак турецкой плетью
                Весь исполосован.

                Перед ним дозорщик жалок,
                Пусть хоть в сердце ме