ал для того, кто носит имя Людовика. От патриарха Кирилла.
И даже к султану с таким делом сам не обращусь, - удобнее Фоме Кантакузину.
     "Проклятая дрожь!"  -  мысленно  возмущался собою  граф.  И  как  можно
спокойнее:
     - Дьявол побери,  султану не до пустяков!  Я, кажется, предупредил вас:
он готовится к большой войне!  И вам полезнее думать о более важном для вас.
Раньше Дунай - потом Заендеруд!
     - Раньше шах - потом император!
     - Если разговор закончен, напоминаю о поединке.
     - Если  граф  рассчитывает ударом  шпаги  прервать  спор  со  мною,  то
напрасно,  -  и,  подойдя к  столику,  над  которым висел  портрет мадам  де
Нонанкур,  Саакадзе взял  увесистую бронзовую медаль  с  изображением короля
Людовика,  сплющил в  кулаке и бросил на сукно.  -  Я играю честно:  драться
будем на конях.
     Де Сези не в силах был скрыть смятение, он инстинктивно подался назад и
почти прохрипел:
     - Что еще за причуда?!.
     - Не причуда,  франкский посол,  а привычка.  Все знают:  я люблю одним
ударом  меча  рассекать всадника вместе  с  конем.  Конь  должен отвечать за
своего хозяина. Итак, через час - если не раздумаешь - на конях!
     - Придется  отложить,   дела  Франции  превыше  всего!   Но  запомните,
Моурав-бек,  если дьявол поможет вам не задохнуться в  серном дыму,  я сочту
священной обязанностью вонзить клинок в ваше...
     Яркий  луч  ударил в  зеркало камина.  Де  Сези  отпрянул.  Из  глубины
сплющенной медали угрожающе смотрело на посла искаженное лицо Людовика XIII.
Король играл в "живые шахматы".

     В эту тихую ночь, неосторожно разбросавшую на черно-синем своде золотые
крупицы звезд и  осмотрительно скрывшую красоту и уродство двуликого города,
крепче всех  спали бедняки,  ибо  им  нечего было опасаться воров.  Тревожно
ворочались  на  своих  удобных  постелях  купцы,   прислушиваясь  к  окрикам
сторожей.  А пресыщенные паши беспокойно отбрасывали одеяла,  приломиная, не
сказали ли  они что-либо лишнее на  пиру у  затащившего их  к  себе наушника
султана.
     И  в  эту  тихую  ночь  совсем не  смыкал глаз  везир Хозрев.  Семеня в
остроносых туфлях по  пушистому ковру,  он  настойчиво повторял:  "Свидетель
шайтан, франк сам решил четыре и еще три дня совсем не встречаться. Зачем же
прислал за  мной  своего осла  Боно,  да  еще  с  тревожной просьбой быть не
позднее чем на рассвете в посольском дворце?"


ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

     История  Афендули  это  не  только  правдивая  история  одной  семьи  в
Стамбуле.  В ней,  как в зеркале, отразилось состояние турецкой империи XVII
столетия,  зашедшей в  тупик.  Об  этом беспрестанно думал Георгий Саакадзе,
стараясь  разобраться  в  противоречиях,  потрясавших  государство  османов,
понять причины этих потрясений и предугадать их следствия.
     Что знаменовали собою действия Хозрев-паши,  верховного везира?  В  его
руках    сосредоточилось   управление    огромными    владениями    султана,
простиравшимися от  самого Гибралтара до  Персидского залива и  от "Железных
ворот" на  Дунае до нильских порогов.  Управление такой империей,  казалось,
должно зиждиться на соблюдении существующих законов,  -  конечно,  жестоких,
низводящих подданных  до  уровня  рабов  и  стиравших грань  между  богом  и
падишахом,  - и все же законов. Но султанские законы в политических условиях
средневековой  Турции  стали  иллюзорными,   и  между  верховным  везиром  и
предводителем пиратов стерлась грань.  Там, где все дозволено, с неимоверной
быстротой,   как  следствие  тирании,   развиваются  хищнические  инстинкты.
Представитель высшей  власти  запасается  оружием  разбойника,  он  намечает
жертву,  и  горе  тому,  кто  угодит  в  его  сети.  Бесправие  торжествует,
достоинство человека попрано, правосудие молчит, палач хохочет.
     Но   что  страдания,   что  слезы  одной  семьи?   Они  тонут  в   море
несправедливости,  их считают ничтожными, как ничтожна гибель одного стебля,
смятого ураганом.  Все  же  капля за  каплей долбит камень,  размывает стену
мнимого   благополучия:   наверху   под   ослепительным   солнцем   сверкают
полированные плиты,  внизу сырость разъедает основание.  История одной семьи
как  бы  становится историей  нравов,  обличительным документом угнетенных и
униженных.
     Прав  ли  был  Георгий Саакадзе,  проводя прямую связь  между  пороком,
свойственным представителям высшей турецкой знати, и инертностью сотен тысяч
обитателей  империи?   Безусловно.   Насилие,   опирающееся  на  религиозный
фанатизм,  парализует волю. Ятаган, поднесенный к горлу, способен исторгнуть
из груди рабе вопль восхищения султаном.  Коран за покорность на земле сулит
услады рая.  Порабощенный вынужден оставаться рабом. Так было и в Стамбуле и
других городах империи,  где  развитие ремесел почти прекратилось и  где так
успешно  процветал торг