ь на  колики в
паху.  Правда,  это не помешало ему мгновенно поглотить столько еды и питья,
что,  по  заверению огорченного Папуна,  хватило б  на  сотню его голодающих
"ящериц".
     А  начиналось все иначе.  Не здесь ли говорилось о числе войск конных и
пеших?  "Седлать коней!  Грузить верблюдов!" -  дружно гремело в голубоватых
дымках кальянов,  ползших по зеленым узким диванам,  как предвестники боевых
дымов на отрогах далеких гор. Сколько гордой уверенности в победе! Радостной
поступью приближалась весна.
     И  внезапно  что-то  застопорилось,  словно  корабль  носом  врезался в
песчаную отмель. Какие-то неуловимые нити потянулись через Стамбул, опутывая
пашей-советников и пашей-полководцев. Озадачивал замолкший Диван, который не
слал больше гонцов к Моурав-беку.  Нет, надвигалось страшное, что можно было
сравнить с  коварным подкопом,  грозящим разрушить с таким трудом возводимое
здание.  Но  откуда тянулись эти таинственные нити?  Из  Сераля?  Из  дворца
Хозрев-паши?  Из киоска начальника янычар?  С большого корабля капудан-паши?
Из дворца посла франков де Сези?  Ясно стало одно: какой-то рукой сплеталась
сеть,  дабы опутать Георгия Саакадзе.  Она  нависала уже  над самой головой,
суля непоправимое.  У него больше не было ни власти,  ни войск, ни богатств.
Оставалась энергия ума, но ветер политики из попутного становился противным,
он дул в  противоположную сторону,  в сторону чуждых ему царств европейского
материка,  и силился сбить его с ног. Надо было призвать все самообладание и
приняться самому за плетение сети,  гибельной для его зримых и еще не зримых
врагов в  Стамбуле.  Наперекор обстоятельствам он  и  виду не  подавал,  что
заметил надвигающуюся катастрофу.  Нет,  он так же,  расправив плечи и гордо
вскинув голову,  приветливо улыбался Стамбулу,  озабоченно заказывал шлемы и
ятаганы оружейникам Египетского базара.  Даже "барсам", чтобы не омрачать их
жизнь,  он  не хотел открывать боль своего сердца и  посвящать в  план новой
борьбы, возможно, обреченной на неудачу.
     Мозаичный дворец стал мало походить на временный приют воинов, спешащих
на  поле битвы.  Картлийцы оживлялись лишь при  рубке кизиловых или ореховых
ветвей,  дабы рука не  отвыкла от привычного дела,  а  чаще угрюмо шагали по
дорожкам сада или часами играли в нарды, яростно подкидывая игральные кости.
     Привыкшие за  долгие годы  странствий и  войн  к  превратностям судьбы,
"барсы"  вскоре  почувствовали,  как  тормозится подготовка большой войны  с
Ираном,  но,  скрывая  тревогу  друг  от  друга,  тревожно гадали:  "Что  же
произошло?"
     "Неужели судьба снова,  -  размышлял Дато,  - повернулась к нам спиной?
Может, русийский царь, на радость картлийцам, умно надумал примирить султана
с шахом? Полтора ишака, как говорит Димитрий, им на дружеский пир!"
     Остальные "барсы" прибегали и к более крепким пожеланиям.  Да и к самим
себе они не были снисходительны.  Сквозь горький смех они замечали,  что уже
не столько походят на барсов, сколько на птиц в неволе, ибо Мозаичный дворец
для них - золотая клетка, где легко клевать зернышки удовольствий, но нельзя
сохранить независимость пятнистых обитателей гор.  И  если Гиви примирился с
кличкой "удод",  то Димитрий багровел при слове "дятел", а Пануш, как только
услышит прозвище "дрозд",  хватается за оружие.  Лишь Георгия звали "орлом",
на   что  он   насмешливо  отвечал:   "Был!   И   "барсом"  лишь  по   вашей
снисходительности считаюсь".
     Солнце заметно стало пригревать.  В  воды Золотого Рога будто подмешали
яркой  синей краски,  они  отражали потеплевшее небо  и  неугомонные паруса,
белозолотистые, как ранние цветы весны.
     С благотворными лучами,  обратившими лужи первых дождей в расплавленное
золото,  возродилась надежда. Ведь верно сказано: "Нет ветра, дующего в одну
сторону".

     И совсем неждан