той девы Марии.  Ларец с
золотыми изделиями для свиты послал - Гассан посоветовал. Монаха уверил, что
благодарность  за   добро  занимает  в   моем  сердце  избранное  место,   а
мохамметанство не душою принял,  а чтобы не погибнуть, в мыслях же все равно
сыном  Грузии остался.  Шадиман очень одобрил мои  ходы  на  шахматной доске
судьбы.  Но искушать небо неразумно. Аллах не скуп на милосердие, но даже он
не может превратить восемь дней в восемь лун.  Потом -  Гассан сердится, сны
плохие видит, а я не внемлю..."
     Удобно устроившись,  на подушках цвета неба и моря,  Хосро-мирза вызвал
Гассана,  велел подать бирюзовый кальян и...  начать скрытно от  слуг Метехи
складывать в сундуки дорогую одежду и ларцы с ценностями.


ГЛАВА ШЕСТАЯ

     Уже  третью куладжу подает чубукчи князю Шадиману из  рода Бараташвили,
везиру царя Симона Второго,  но и эта - сиреневая, отороченная лисьим мехом,
вызывает у  него  гримасу неудовольствия.  Она  более  соответствует ночному
пиру,  но не подходит к сегодняшнему дню - дню трезвых разговоров и холодных
расчетов.
     Поднялся  Шадиман  раньше  обыкновенного.  Костоправ промассировал его,
пригладил пышную бороду цирюльник,  а  слуга,  приставленный к  благовониям,
надушил  усы  и  красиво  отполировал ногти.  Поднесли  зеркало  в  турецкой
сетчатой раме,  в нем отразился изысканный царедворец,  нанизывающий перстни
на выхоленные пальцы. Он скептически оглядел себя и скривил губы.
     "Все безупречно,  но почему-то не по вкусу одежда:  то слишком мрачная,
то слишком праздничная,  то... Но разве в одежде суть? В бархате и атласе? В
парче и шелке?  Конечно,  в одежде! Или, скажем, в цветах, созвучных дневным
событиям. Даже земной шар показался бы смешным, если б вдруг над ним нависло
черное небо, затканное не звездами, а желтыми обезьянами, а море вздумало бы
плескаться не бело-денежной пеной,  а  буйволиными копытами.  И  еще большим
шутовством показались бы деревья,  раскачивающие на фиолетовых ветвях поющую
форель.  К счастью,  нельзя исказить понятия,  навсегда определенные для нас
веками;  и кто не осознает этого,  -  достоин смеха и презрения. Вот простой
случай:  на  прошлом  съезде  князей  вздумал Джавахишвили натянуть на  свои
жирные плечи розовую куладжу,  а  что вышло?  Что бы  князь ни  сказал,  все
покатывались со смеху.  "Змея укусила жену моего телохранителя", - невзначай
сообщил князь.  И  хохот поднялся такой,  будто шуты на баранах джигитовали.
"Смерть настигла брата княгини",  -  печально объявил князь.  А все, чтоб не
расхохотаться,   платками  рот  прикрывали.   А  как  кусал  усы  сдержанный
Хосро-мирза,  когда Джавахишвили пожаловался на звездный дождь, уничтоживший
виноградники.  Если князь не  растерял окончательно мозги от времени Георгия
Саакадзе,  времени  звездного  дождя  и  освежающего града,  то  наверно  по
возвращении в  фамильный замок швырнул розовую куладжу в  бочку с дегтем.  И
еще другое вспомнилось.  На царскую охоту владетели собрались. Как раз в это
утро   сатана  подсунул  князю   Качибадзе  куладжу  цвета  сгнившей  груши,
отороченную мехом, похожим на крапиву. Подсунул - полбеды: может, увлеченные
предстоящей гонкой за зверем,  князья и  не заметили бы.  Но вместе с гнилой
куладжей сатана  догадался подбросить Качибадзе веселые мысли.  Даже  сейчас
неприятно: какой бы смешной случай Качибадзе ни рассказывал, князья от тоски
вздыхали,  а  молодой  Палавандишвили вдруг,  как  влюбленный,  прослезился.
Смущенный отец  уверял,  будто нежное сердце сына  не  выдержало упомянутого
князем случая с  лисицей,  которой он в конце облавы безжалостно наступил на
хвост.  Нет,  уметь  одеться соответственно дню  -  все  равно что  к  месту
вставить умное слово".
     Пользуясь задумчивостью князя,  чубукчи  натянул на  его  прямые  плечи
синюю куладжу, отороченную мехом куницы.
     - Пожалуй,  эта подходящая, - согласился Шадиман, - не слишком веселая,
но и не слишком скучная.
     Подав  ларец  с   драгоценностями,   чубукчи  вместо  обычных  утренних
сообщений о происшедших за ночь событиях в Метехи и за стенами замка начал с
просьбы.
     - Кто? - удивился Шадиман. - Смотритель царских конюшен Арчил? Странно,
никогда не беспокоил меня. Что ж, пусть войдет.
     Чубукчи,  питавший,  как и  все слуги замка,  к  Арчилу уважение и даже
доверие, сумев расположить к нему и князя, довольный, выбежал в коридор.
     - Ну, говори, Арчил, - снисходительно встретил Шадиман просителя, играя
смарагдом, - с какой нуждой ко мне пришел?
     - Князь князей,  и  сегодня не  осмелился бы тебя беспокоить,  но...  -
Арчил  замялся  и  чуть  склонил  набок  поседевшую голову,  -  единственный
родственник у  меня  гостит...  давно пора  уехать.  Раньше болезнь к  тахте
приковала, а сейчас ждет твоего разрешения.
     "Был бы я  сегодня расположен к  смеху,  -  подумал Шадиман и  невольно
взглянул на свою куладжу:  нет,  не очень скучная,  но и не очень веселая, -
то, наверно, много смеялся", - и, приподняв брови, спросил:
     - Что, я твоему родственнику на хвост наступил?
     - Светлый князь, он гонцом от Георгия Саакадзе.
     - Лисицей от "барса"?
     - Не посмел без твоего разрешения уехать.
     - А, вспомнил! Передай веселому азнауру, пусть скачет... Хотя постой, я
еще не ответил на послание.  Скажи,  ненадолго задержу. Но знай, Арчил, даже
птица об этом не смеет чирикнуть.
     - Светлый князь,  кто  дерзнет узнать,  если  чубукчи сам  ночью свиток
принесет, вместе с твоим ферманом на выезд из Тбилиси.
     - А без фермана не выедет? - Шадиман откинулся в кресло и подозрительно
оглядел конюшего. - Неужто тайные щели ему неведомы?
     - Светлый  князь!  Слишком  укрепил Моурави стены  Тби