Осадные.
                Для приступа,
                   Грей с выступа!
                Две "касатки",
                   "бури" три,
                Хоть за "ушки"
                    их бери,
                Как невесты
                    хороши.
                За душою
                        не гроши -
                Ядра горками,
                   станут горькими
                   горючие,
                   гремучие!
                На Кузнецкой
                   на горе
                Смерть в литейной
                   кожуре,
                "Бей неправых!
                   Не дури" -
                Наставляют
                   пушкари.
                Пушки дороги,
                   схлынут вороги,
                      словно вороны,
                         в разны стороны.

     Ревниво глядя на огненный бой, "барсы" вновь утвердились в непреклонном
решении добыть  в  Москве любой  ценой  орудия,  смерчу равные.  Боярин Юрий
Хворостинин,  может,  и  расчетлив,  но  надо убедить,  чтоб не  отступал от
русийской пословицы: семь пушек от себя отрежь, а единоверцам отмерь.
     На первой прогулке Дато и Гиви, обогнув Кремль, вслед за толмачом вышли
на Волоцкую улицу.  Подивились "решетке",  что замыкала на ночь улицу,  а по
левой  стороне  оной  вольготно тянулся женский Никитский монастырь:  кельи,
собор, колокольня.
     - Для чего "решетка",  -  недоумевал Гиви,  - если монахинь все равно с
колокольни видно?
     - Полезешь  на  колокольню,   фонарь  не  забудь  взять,   -  заботливо
посоветовал Дато.
     Переговариваясь,  вскоре вошли  в  Елисеевский переулок.  Толмач подвел
друзей  к  деревянной церкви святого Елисея,  воздвигнутой в  память встречи
патриарха Филарета с  царем Михаилом,  государем-сыном.  А  цель у патриарха
была особая:  напрочь очиститься от соблазнительных видений польского плена,
ясновельможных панночек,  щеголявших в ментиках и сапожках,  точь-в-точь как
Марина Мнишек и подобные ей, жене самозванца, ведьмы.
     Жарко разгоняли полумглу свечи,  как подобало,  тонкие и толстые, перед
иконой "Неувядаемый цвет".  Пригляделись.  Перед  ликом богоматери застыли в
мраморной неподвижности двое: молодец, ладно скроенный, и по его правую руку
женка,  видно,  его,  ладная,  хоть не высокая, да гибкая, чертами под стать
гречанке. Толмач приветливо им кивнул.
     - Во здравии?  Ну, добро, Михаил и Татиана. А грузинам шепотом поведал,
опасливо косясь на икону святого Елисея сумского:
     - Неподвижность в миру токмо обман.  Плясуны они отменные.  Вот в канун
года Нового,  на пиру у князя Хилкова, как в Большой терем внеслись сахарные
лебеди,  он,  Михайло, прыжками под самый свод зачаровал тех лебедей, а она,
Татиана, на гишпанский манер скок, скок, и искры из половиц выбила.
     Толмач знал многих.  Насупротив храма, как вышли, разговор повел с тут,
видно,  жившей  сударушкой Анной,  как  завеличал  ее.  Роста  она  достигла
среднего,  волосы  впадали в  цвет  каштана,  а  широко  расставленные глаза
поражали тайной силой прорицания.
     - Аба! - изумился Гиви. - Будто видит на три века вперед. Такое как раз
для шаирописца.
     - Ты  знаток  песнопений,  -  важно  напомнил  Дато,  -  посоветуй царю
Теймуразу назвать новые шаири "Спор глаз со временем".
     Разговор грузин что поток, прорвавший вал. Гулкий! Чудной!
     Анна  заулыбалась:  "Чужеземец,  а  впрямь будто знаком.  Оба,  как  из
далекого тумана. Встречники! На все три века".
     Она  несла  домотканый рушник,  поверх  орла  в  короне вилась надпись:
"Слово плоть бысть". А понизу другая: "Поминовение во брани убиенных".
     Узнав,   что  грузины  -  свитские  дворяне  и  направляются  к  купцам
"новгородской сотни" -  слободы, чьи дворы чуть повыше Успенского вражка, по
ту сторону ручья, сударыня Анна охотно взялась познакомить их со старейшиной
новгородцев,  кому  и  несла  заказной  рушник,  ярко,  словно  луч  солнца,
светивший кра