Все,  решительно все
было готово, чтобы оборвать последний вздох хищника...
     - Почему же не оборвали?  -  Гульшари деловито подула на рубин кольца и
потерла бархаткой.
     - Почему?  -  Андукапар ощутил непреодолимое желание выбросить бархатку
за  окно.  -  И  твоему рубину должно быть  ясно,  что  для  охлаждения пыла
соседних  турецких  пашей  необходимо  было  участие  сарбазов...  Иначе,  -
опасался атабаг Лорийский,  -  Турция не  только за морем:  может вмешаться.
Стамбульский вор умеет подстерегать плохо спрятанное.
     Гульшари разразилась уничтожающим смехом:
     - И сейчас без улыбки не могу вспомнить:  три дня торговались,  даже от
меня скрыли! Может, теперь скажешь, правоверный, на чем договорились?
     - Теперь эта  тайна вот  для  того  паршивого воробья,  который другого
места не нашел, как на твоем подоконнике оставить свой навоз...
     - А где Сакум оставил свой навоз после двухдневного пира в его честь?
     - Клянусь,  у Шадимана в голове, - ибо, по змеиному замыслу, должен был
прискакать рыжебородый гонец с  ответом о  согласии мелик-атабага на  тысячу
сарбазов с лучшим минбаши. Перед тем зазнавшийся владетель требовал прислать
ему на помощь не меньше двух тысяч...

     С креслом в руках чубукчи застыл на пороге.
     - Кто? Турки?
     - Нет, Саакадзе!
     "Странно,  -  подумал Шадиман,  - словно даже стены покраснели, никогда
раньше такое за ними не замечал", - и гневно прикрикнул на чубукчи:
     - Сюда! - Опустившись в поданное кресло, сверкнул глазами и прошипел: -
Вот какую радостную весть ты  притащил нам,  прыгая по  болотам и  ползая по
оврагам?!
     Маленькие плутоватые глазки Сакума вспыхнули злобой.  Он  тоже вспомнил
свой недавний въезд в  Метехи и  как-то  весь подался вперед,  сжал кулаки и
прохрипел:
     - Пыль  и  грязь  -  не  фамильная ценность,  серная баня  смоет.  Я  -
советник, раньше надо выслушать...
     - Как, к серной бане гнал тебя Саакадзе?!
     - До  меня дошло,  что однажды возвращался с  неудачной охоты на  барса
один родовитый князь,  обильно поливаемый мутным соусом из  дождевых капель,
ибо  небесный повар принял его за  пережаренного фазана.  А  когда родовитый
долетел до своего гнезда, то и птенчика там не оказалось...
     - Да  поможет тебе аллах просветить смиренного Хосро.  Что еще дошло до
советника, пока он из жирного барана превращался в общипанного петуха?
     - Еще  дошло,   царевич  из  царевичей,  что  первое  посещение  одного
высокорожденного Георгием Саакадзе пришлось как  раз  в  то  утро,  когда  у
богоравного из  конюшни последний слуга вывел на  продажу последнего коня...
Раньше надо выслушать...
     - Если  до  тебя больше ничего не  дошло,  то  думай о  настоящем,  ибо
сказано:   дешевле  верблюжьей  слюны   стоит  заносчивость,   исходящая  из
опустошенного бурдюка...  Говори!  И не стой!  Ибо если табурет нельзя будет
отмыть в серной бане, то сатана не воспретит подарить его слуге.
     Как  пойманный  в  капкан,  озирался  Сакум:  неужели  это  с  ним  так
обращаются?  Не эти ли лисицы лебезили перед ним,  распустив льстивые слова,
как  пушистые хвосты?  Разве  не  они  хвалили его  за  советы  и  действия,
обогатившие владетеля Лоре?  А как перед Сакумом,  знатным и могущественным,
трепетали пригнутые им  к  земле подданные владетеля Лоре!  Каким богатством
сверкал  его  дом!..  Сакум  опустился на  подставленный чубукчи  табурет  и
внезапно ощутил,  что его былой блеск безвозвратно потерян,  он  лишь жалкий
проситель... И потянулись слова его нудной, серой нитью.
     - Сначала   рыжебородому  лазутчику   во   всем   сопутствовала  удача.
Притворившись больным, - так Сакума уверил рыжебородый, - он стал следить за
берлогой хищника. Все высмотрел верный лазутчик: в замке двести дружинников,
почти половина без коней.  Стены хотя и  высокие,  но что для владетеля Лоре
недоступно?!   Сам  Саакадзе  куда-то  скрылся  со  своей  сворой,  очевидно
готовится к осаде Тбилиси:  как хвастал младший сын Саакадзе.  И вдруг не на
Тбилиси,  а  на Лоре бросил сатана своих головорезов,  и  не двести,  а  две
тысячи.  Но  Лорийская крепость,  окованная железом,  как ястребиное гнездо,
нависла над лесистыми, а частью безлесными высотами. Можно еще прорваться на
замкнутую  поляну,  примыкающую к  подножию  крепостной горы,  но  никак  не
вырваться:  поляна пристреляна,  и там царствует смерть.  Владетель смеялся:
пусть десять дней попрыгают,  пусть повоюют у моего порога,  охрипнут,  а за
это время Хосро-мирза минбаши с пушками пришлет. От воя и визга "барсов", от
ударов в  сатанинское дапи жители в ужасе затыкали уши и метались по улицам,
не зная,  кого молить о помощи... Уже ночь побледнела, когда, наконец, - как
тогда  условились в  Метехи,  -  у  южных ворот громко пять  раз  прокричала
кукушка.  И сразу по ту сторону стены раздались вопли:  "Назад!  Спасайтесь!
Персы!  Пушки везут!  Пушки!"  И такой конский топот,  такое ржание потрясло
воздух,  что  владетель не  только уши  -  глаза зажал.  Наверно,  поэтому и
крикнул  неосмотрительно:  "Открой,  Сакум,  скорей  ворота.  Пожаловал  сам
Иса-хан с  грозными тысячами.  Еще бы!  Он  лично хочет изловить ностевского
зверя с его хвостовой свитой.  Не следует и нам фазанить.  Немедля отправь в
погоню за  "барсами" наше войско,  ибо шах Аббас за  поимку хищника одарит и
меня  и  тебя!"  Но  лишь только по  моему приказу открылись ворота,  в  них
лавиной хлынули проклятые саакадзевцы...  Едва я успел кинуться к владетелю,
как следом ворвался сам "барс".  Раздумывать было не время. Через тайный ход
я и владетель Лоре,  отважный мелик-атабаг,  бежали к горным расселинам.  О,
горе нам!  Саакадзе пленил ж