а  пойманный тур.  Он  еще  не
осознал позора плена  и  недоумевал:  почему так  ограничен простор,  почему
любоваться солнцем стало  так  тревожно?  Клубились белые  облака,  окаймляя
небесные озера.
     Царь заговорил о любезной его сердцу Кахети.
     Ни одним словом не прервал Саакадзе напыщенную речь.  И  когда Теймураз
счел нужным замолкнуть и удобно расположиться в резном кресле,  он осторожно
заговорил о  своем намерении защищать не  одну Картли.  Но  если царь твердо
решил не  покидать Кахети,  то не разумнее ли будет отныне ему,  Моурави,  с
разрешения царя не покидать Картли, сосредоточив свое внимание на возведении
укреплений  по  новому  расчету  и  сторожевых  башен,  способных  выдержать
сокрушительный огонь шахских пушек.
     Теймураза словно  порывом ветра  подбросило в  спокойном кресле.  "Как,
Моурави замыслил самолично распоряжаться богом данным ему,  царю  Теймуразу,
царством?!"
     И  тут  Саакадзе  не  без  удовольствия заметил  ревнивое  беспокойство
упрямого  кахетинца:   "Кажется,   цель  достигнута",  -  и  с  еще  большим
притворством принялся сокрушаться:  архангел Михаил свидетель, что только из
желания угодить царю он,  Саакадзе, уже неделю назад разослал своих "барсов"
гонцами в  Самегрело,  Имерети,  Гурию и  Абхазети с  напоминанием о клятве,
данной в  кутаисской Золотой галерее,  -  вступить в военный союз с Картли и
Кахети.
     Невольный страх  подкрался к  сердцу Теймураза.  Он  уже  сожалел,  что
согласился выслушать Моурави наедине.  Недаром Чолокашвили не  одобрял такой
уступки домогательствам мятежного ностевца.  Необходимо сегодня же  ночью  в
тайной беседе с ближайшими князьями найти способ укротить дерзкого.
     Заметив бурые пятна, покрывшие лицо царя, Саакадзе облегченно вздохнул:
"Богоравный упрямец очень скоро пожалует в  Тбилиси.  Тогда на высшем Совете
безусловно решится:  или  Теймураз останется в  Метехи,  или...  или Моурави
получит полную возможность действовать в пределах Картли".
     Когда поздней ночью,  после дипломатического ужина с Моурави,  в покоях
Теймураза,  озаренных  светом  синих  и  красных  лампад,  первые  советники
выслушали встревоженного царя,  они дружно принялись описывать щит Саакадзе,
с   которым  ностевец  посмел  въехать  в   царствующий  город   кахетинских
Багратиони,  и,  удваивая тревогу,  посоветовали царю выбить из рук Саакадзе
его предостерегающий щит,  -  и не в Телави, где такое действие не достигнет
желанной цели,  а  в  Тбилиси,  где картлийский католикос поможет повелителю
двух царств обуздать зазнавшегося "барса".

     В тенистом саду тихо журчит в канавках вода, садовник молча подрезывает
виноградные лозы.  На  плоской крыше  ковровщик чинит  ковер с  изображением
свирепого льва,  которого продырявил своей шашкой Иорам.  А  чуть  ниже,  на
широком резном балконе,  девушки из  Носте старательно вышивают новое платье
для Русудан.  На  этом настояла Дареджан:  не подобает жене Великого Моурави
появляться  в  Метехи  в  прошлогодних нарядах.  Вот  платье  цвета  спелого
винограда, разве не восхищают глаз жемчужные звезды? А вот платье цвета алой
розы,  затканное разноцветным бисером.  А это -  для встречи царя, оно цвета
весенней тучи с золотыми зигзагами молний.
     На  доводы верной Дареджан гордая Русудан отвечает покорной улыбкой.  И
то верно -  жена Моурави должна делать многое, к чему не лежит сердце. Разве
не  приятнее было  бы  никогда  на  появляться в  тронном зале  Метехи,  где
владычествует не  светлый Луарсаб,  а  коварный Теймураз?  Или  после гибели
Паата прельщает ее  платье другого цвета,  кроме как  цвета ночи,  затканное
печалью?  Но  она  надевает блестящие одежды,  ибо  под  бархатом и  атласом
удобнее  прятать  тревогу  за  Георгия,  за  будущее  "барсов"  и  тоску  по
невозвратному...   И  она  прикалывает  к  густым  волосам  фату,   расшитую
серебряными кручеными нитками,  поясную ленту из синего атласа с золотистыми
блестками,  она прикрепляет к платью цвета весенней тучи застежку с выпуклым
жуком,  как бы  выползающим из  голубоватой лавы,  и  украшает лоб бархатным
обручем с алмазной луной посередине.
     Наконец,  сославшись  на  необходимость  повидать  Иорама,  ей  удалось
ускользнуть от восторженных восхвалений. Она быстро спустилась по ступенькам
и, пройдя двор, направилась к конюшне.
     - Победа*, моя прекрасная мама! - еще издали кричит Иорам, соскакивая с
седла старого Джамбаза.
     ______________
     * Приветствие у грузин, соответствует русскому "здравствуй".

     Старый Джамбаз!  Как горька для него эта кличка.  Он не хочет смириться
со  своей  старостью и  каждое  утро  громким  ржанием  извещает господина о
времени выезда.  Но лоснящаяся спина уже не выдерживает богатырского седока,
подгибаются стройные ноги,  и  вместо  былого могучего выдоха,  от  которого
шарахались птицы,  из открытого рта вырываются хриплые стоны. И когда Иорам,
получив право беречь старого Джамбаза и  господствовать над ним,  первый раз
вскочил в седпо,  Джамбаз от обиды жалобно заржал...  Саакадзе, потрепав его
поредевшую гриву, грустно сказал: "Нет, Джамбаз, я не изменил тебе, я помню,
как обязан твоей стремительной легкости,  но, друг, время беспощадно, оно не
щадит и коней. Я беру твоего сына, ты бери моего". Джамбаз понимающе смотрел
на господина черными затуманенными глазами.
     С того дня каждое утро,  когда возвращался Иорам с необходимой Джамбазу
прогулки,  Русудан выходила встречать коня.  Она давала ему кусочки сладкого
теста из  своих рук,  гладила его  опущен