ь с  застылых плеч  стрелецкий кафтан,  скомкать,
швырнуть под воеводские чоботы: пусть, пес тароватый, топчет его серебряными
скобами каблуков! А самому натянуть дерюгу и сигануть за гребень. Для келаря
клеть, а не для Меркушки.
     Сдвинув нависшие над ледяными глазами брови,  боярин, не разбавляя речь
сладкой водицей, сухо заключил:
     - А посему:  в помощи грузинцам отказать. Гонца же без ответной грамоты
отпустить  восвояси,   -  и,  вскинув  руку,  точно  стремясь  не  допустить
прекословия, подозвал пятисотенного.
     Овчина-Телепень мрачно взглянул в глаза воеводе.  Точно щитом -  булат,
отразил Хворостинин тяжелый взгляд  и  сказал,  чеканя  слова,  как  монету,
громко, но чуть теплее:
     - Ты, Лев Дмитриевич, на туров за горы собирался?
     - Собирался.
     - Не держу.  Бери Меркушку с собой,  а то у десятского под пятами будто
уголь  раскаленный.  Две  сотни  ездовых стрельцов из  своих  сам  снаряди с
толком.  В колокола не бей, выступай без звона спопошного да без шума, чтобы
государеву имени никакого бесчестья не было.
     - Уразумел, боярин.
     - Чаю,   уразумел,   что  охота  твоя  тайная?   Дабы  иным  стрелецким
начальникам,  кои на Тереке остаются на страже, обидой не показалось, что не
они, царевы слуги, а ты, слуга царев, на гребень вышел.
     - За милость благодарствую!
     - Иссеки туров вдосталь и  ребра им  поизломай,  дабы  глядели отныне с
опаской и страхом на московский самопал! - И Хворостинин палашом прикоснулся
к плечу пятисотенного, точно благословлял его на ратный труд.
     Отлегло от сердца у Меркушки: хитро задумал боярин!
     Подозвал Юрий Богданович и просиявшего Меркушку, строго наказал пищалью
хованской, как подобает служить.
     - А с гонцом,  что грузинцы прислали,  скачи заодно,  дабы душевредства
над ним никто не  сотворил.  Скачи так до  самого гребня,  а  за гребнем тем
вечный мрак, и инда с Терков мне, воеводе, ничего толком не узреть.
     - Коли поближе дойдем,  боярин,  то и узрим,  кто тур,  а кто турок.  А
охота мне - та же государева служба.
     - Добро!  Под  кафтан  кольчатую сетку  надень,  дабы  рог  насквозь не
пробрал, - сказал Хворостинин, насилу сдерживая улыбку.
     Пришлась по вкусу Вавиле Бурсаку изворотливость воеводы. Он даже охнул,
да так,  что занавесь на окне встрепенулась.  Хворостинин искоса поглядел на
казака:
     "Глас высокий и звонкий,  являет человека крепкого,  сильного, смелого,
своевольного, никому в словесах не верующего". И проговорил наставительно:
     - А  казаку славно имя государево нести от моря и до моря,  от рек и до
конца вселенной.
     - Славно.
     - Славно-то славно,  но не без доброй пищали. Сзывай казаков терских да
гребенских -  тоже на  бой туров.  Борзо охотничай.  За груду рогов не токмо
ручницу - тюфяк у кизилбашцев сменяешь.
     - Э-ге!  Сгребу бесовы рога на самый воз, въеду к басурманам на майдан:
так,  мол,  и  так,  добрии чоловики,  раскупай товар!  А сам,  как дивчина,
потуплю в землю очи и пищаль от смущения задом наперед выставлю.
     Хворостинин прищурил  глаза  и  не  сдержал  смеха.  Раскатисто вторили
воеводе Овчина-Телепень и Меркушка.  Но воевода резко умолк, грозно взглянул
на  Меркушку и  ногой притопнул:  непригоже-де  холопу уста  не  в  свой час
разверзать! Знай, мол, сверчок, свой шесток!
     Умолк и Меркушка. Надолго ли?
     Прошелся Юрий Богданович по горнице,  тяжело опустился в  кресло,  взял
булаву, провел ладонью по бирюзовым и яхонтовым вставкам.
     - Сбор не затягивать,  а  выступать засветло.  И помнить одно накрепко:
небо лубяно и земля лубяна, а как в земле мертвые не слышат ничего, так и я,
Хворостинин,  на Тереке лишнего ничего не услышу.  Мне зеленой морской нитью
астраханский берег и  персидский сшивать,  Хвалынское море к Москве близить.
Вам же  сквозь белую гору большую дорогу прорывать.  На том и  порешим.  Ну,
пятисотенный, подавай знак: труби поход...

     Выставив правую ногу и подбоченившись, Ерошка Моксаков во всю прыть дул
в полковую трубу.  Стекаясь на будоражащий рокот,  стрельцы дивились: призыв
был не на бой, не тревожный, а развеселый:

                Не охо-о-ту
                   вы-хо-ди-и-и!
                Пищаль с хо-о-о-ду,
                   за-ря-ди-и-и-и!
                Во го-рах ли-и-и,
                   во сте-пи-и-и-и
                Зве-ря круп-но-о-о-го
                   под-це-пи-и-и-и!

     Площадь перед двухэтажным бревенчатым зданием,  где  размещалась вторая
полутысяча,  живо заполнилась стрельцами в светло-зеленых суконных кафтанах.
Бряцая саблями,  они  теснились к  огромной бочке,  на  которой,  запрокинув
голову  и  не  отрывая  от  губ  серебряного  мундштука,   гордо  возвышался
сигнальщик.
     - Э-гей, Брошка! Дуй до горы! Почитай, уже с полнеба сдул!
     - А чево ему? У него в груди мех кузнечный!
     - Здорово, стрельцы! Пошто сзывают?
     - Оглох, что ли? На охоту!
     - Да ну? С чего бы?
     - Воевода подобрел!  Вот с  чего!  С неделю маял Овчину -  и неожиданно
отпустил.
     - Еще  с  ночи  слух  прошел,  что  пятисотенный партию рядит на  туров
окаянных.
     - Шибко! А что это за туры такие?
     Стрельцы  недоумевающе  переглядывались,   но  толком  никто  не  знал.
Откуда-то  вынырнул  приказный  дьяк,   просунул  между  стрельцов  козлиную
бородку, хихикнул:
     - Памятуй,  туры не иное что,  как козлы скалистые,  зад у них женский,
похоть вызывающий, а рожища саженные, и сила в них дьявольская!
     - Пакость разводишь,  крыса! - гневно пристукнул саблей пятидесятник. -
Турусы!
     Горланили стрельцы,  высказывали догадки,  бились об заклад. Сторожевая
служба в Терках утомила их,  тянуло выйти из трех стен на простор, поразмять
плечи,  взойти на  гребень,  где  летом