ись ворота замка Носте...
     Последней выехала и не оглянулась Русудан.  Молчаливый Даутбек выравнял
рядом с  ее буланым иноходцем своего Шевардени.  Димитрий на миг задержался,
свесился с  седла и  еще  раз  обнял деда.  Дрожащими пальцами дед провел по
желтым цаги Димитрия и заплакал бы, если б не улыбнулся.
     Немного отъехав,  Георгий Саакадзе и его верные "барсы" повернули коней
в  сторону Носте,  развернулись в полукольцо,  скинули папахи,  выхватили из
ножен  шашки  и  троекратным их  взмахом простились с  никогда не  увядающей
родной землей.  Затуманились глаза витязей, а Ростом тяжело уронил голову на
грудь.
     Бесшумно закрыл  дед  Димитрия окованные железом ворота.  Так  бесшумно
отправляются в путь,  откуда не возвращаются...  На листьях дрожали росинки,
опустили ветки примолкшие деревья,  всколыхнулся было  и  замер предутренний
ветерок...
     Все  близкие  Моурави  направлялись  в  Самцхе-Саатабаго,   к  пределам
Ахалцихе.  Там,  в  суровом,  недоступном для  врагов замке,  решил Саакадзе
укрыть  свою  семью.  Из  семейств  "барсов"  одна  Хорешани  последовала за
Русудан.  Остальным ничего не угрожало в их наделах. По желанию Ростома даже
его семья переехала к старикам Гогоришвили, родителям Миранды.
     Хорешани подъехала вплотную к Русудан:
     - Смотри,  дорогая,  как  величественно  парит  орел  над  позолоченной
солнцем вершиной.
     - Он одинок, и, может, радость ему заменяют простор и солнце...



 * ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ * 


ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ

     Облокотясь на завесную пищаль,  Меркушка наблюдал за дюжими стрельцами,
сколачивавшими сторожевую  вышку.  Двое  молодцов,  выбив  из  бочки  днище,
окунали бревно в смолу,  понатужившись,  подкатывали его к нижней площадке и
обвязывали корабельным канатом.  "Эх,  взяли!..  Еще  раз  взяли!.."  Бревно
подхватывали теснившиеся на  верху  вышки  стрельцы.  Сыпались на  подстилку
самарские гвозди,  в  воздухе  мелькали тульские топоры,  орловские молотки,
елецкие  рубанки.   Работа  спорилась.  Крутая  лесенка  уходила  под  самую
островерхую крышу.
     Придерживая саблю и  стуча подкованными сапогами,  Меркушка поднялся на
помост.  Оглянулся.  Позади  уходила в  голубоватое марево  степь,  слева  -
Тюмень,  в дреме лениво плескалась каспийская вода, высились Чеченские горы.
Вышка стояла,  как  журавль,  на  миг  задержавший свой важный шаг.  Дальше,
справа за горами, московской земле конец.
     Теплынь размаривала.  Меркушка расстегнул ворот,  коснулся позолоченной
цепочки,   обвивавшей  смуглую  шею,  и  вдруг  насупился.  Из-под  пригорка
подымался дым от костра, и в серо-сизых струях привиделась Меркушке боярышня
Хованская. Дороги ли тянулись по степи или густые косы? Кокошник ли кренился
в сторону гор, или быстролетное облачко? Не мог разобрать Меркушка и дивился
тому,  как  влекут  его,  словно  в  омут,  несказанная голубая  поволока  и
жемчужные отсветы, освещающие незнакомую даль.
     Сердито встряхнул копной  волос  Меркушка:  негоже молодцу,  забубенной
головушке,  поддаваться чарам.  Но так жизненно было видение, что не стерпел
Меркушка,  потянулся к  гибкой талии...  и  ощутил в  своей здоровенной руке
холодный ствол пищали. Топнул ногой, захохотал.
     Сидевшие вокруг костра сторожевые казаки -  Петр Среда, Герасим Белый и
Фрол  Каланча,  вскинув головы,  недоуменно уставились на  Меркушку:  уж  не
рехнулся ли?  Но  Меркушка задорно подмигнул казакам,  махнул на закопченный
котелок,  подвешенный к треножнику, и крикнул, что уха в кипятке так пляшет,
как водяной на свадьбе у кумы.
     - Да ну?  А я поцеловал куму, да и губу в суму! - ответил Петр Среда. -
А ты слезай, ухач, с высоты и подкрепись янтарем.
     Меркушка не заставил повторять приглашение, проворно сбежав по лесенке,
подсел к костру.
     Легким,   шагом   подошел  хорунжий  Вавило  Бурсак,   лихой   терец  с
иссиня-черным  оселедцем  за  левым  ухом.  Пожелав  казакам  и  стрелецкому
десятнику доброго здоровья,  сел  в  круг  и  вытащил из  бездонного кармана
широченных шаровар баклагу и чарку. Знатная горилка пошла по кругу.
     Чувствовал себя Меркушка среди казаков,  как налим в воде. Пил - аж дух
захватывало,  гоготал  -  кони  вздрагивали,  веселил  до  упаду.  Зачерпнув
последнюю ложку,  полюбопытствовал:  откуда заявились на Терек казаки, каким
ветром занесло их в Тюмень?
     Подбросил ввысь баклагу Вавило Бурсак,  выхватил из-за пояса пистолет и
нажал  курок.  Как  нагайкой рассек  воздух выстрел,  со  звоном разлетелась
баклага, осыпая осколками Среду. Значит, ему выпал жребий сказывать.
     Среда  одернул короткий в  обтяжку чекмень,  сдвинул папаху  набекрень,
подправил чуб,  смазанный лампадным маслом, и, как за трудное дело, принялся
за рассказ:
     - Нут-ка,  господи благослови!  И  как в то время по реке Черленому яру
жили  рязанские казаки,  -  ничего,  добре жили,  не  тужили,  -  озорству и
непокорству конца-краю не намечалось.  Казак - птица вольная: капканы не для
него кованы,  путы не  для него плетены.  Хоть жизнь в  куренях не в  пример
спокойнее - казака в степь тянет, к морю синему.
     - То и славно!
     - Славно-то  славно,  да  вот  прогневали добрые  ребята  царя-батюшку,
самого  Иоанна  Собирателя.   И  посулил  он  казакам  славный  пир:   дыбой
попотчевать, кнутом накормить, кровью напоить. А прелесть та, знамо дело, не
очень  по  сердцу  казакам  пришлась.   Собрались  курени  и  надумали  уйти
подобру-поздорову.   Рука  ведь  у   Собирателя  пушки  потяжелее  и  версты
подлиннее.  А поведали казакам бывалые люди, что и ранее хаживали по рекам и
морям вольники, что есть, как честь, река Терек, течет из Ясских гор изгибом
в  море Каспицкое