о лазутчика, и жизнь его
неприкосновенна...
     Карджугай, понижая голос, дочитывал:
     - "...Благородный  из  благородных Караджугай-хан,  тебе  мои  скорбные
слова.  Не о себе моя забота, я добровольно сопутствую царю по мрачному пути
испытаний,  ниспосланных всемогущим...  Но орел всегда орел,  если даже он в
деревянной клетке,  а  змея  не  становится львом,  если  даже посадят ее  в
золотой ящик.  Бог каждому определил судьбу. Пусть один царь велик и грозен,
пусть  бог  помог ему  пленить другого царя,  но  нельзя допускать подданных
забывать их  место.  Опасно позволить думать,  что  они  властны над  жизнью
богоравных.  Это  может  навести  на  вредное понятие о  достоинстве царских
званий...  Все мы  не  вечны,  но  жизнь надо прожить так,  чтобы потомки не
краснели за  деяния наши.  Не мне подсказывать благородные поступки,  -  вся
жизнь доблестного Караджугай-хана наполнена ими.  Да продлит бог твои деяния
до  почетной  старости!  Да  сохранит твоих  сыновей  на  поле  битвы  и  на
раскаленном всякими предательствами жизненном пути...
     О, господи, помилуй раба твоего князя Баака Херхеулидзе".
     Караджугай  поднялся,  Гефезе  торопливо  подала  ему  боевую  саблю  и
праздничный джеркеси, она знала, куда идет ее благородный муж.
     - Осторожность  -   спутник   мудрости;   не   подвергай   себя   гневу
шах-ин-шаха...
     - Разреши благосклонно сопутствовать тебе,  мой прославленный отец, - и
Джафар поправил застежку на своей груди.
     Караджугай окинул покои тем острым взглядом,  каким прощаются с дорогим
оазисом перед путешествием в неизвестность.
     - Сегодня как  раз  удобный случай:  после  второго намаза шах  повелел
предстать перед его  всеобъемлющим умом.  Русийские послы домогаются тайного
приема. Как всегда, начнут просить за царей Гурджистана... Может, шах-ин-шах
обрадуется предлогу и смягчит участь Луарсаба... А тебе, мой Джафар, советую
вспомнить обязанности хозяина. Ты, кажется, с гостями вернулся, если меня не
обманул мой слух?

     Въехав  через  южную  арку  на  майдан,  Караджугай придержал  коня.  В
Давлет-ханэ еще рано,  и  он  повернул к  мраморной ограде.  Здесь,  оставив
оруженосцев,  он  пешком  направился к  большому  четырехугольному бассейну,
сбросил сафьяновые сапоги и  совершил омовение.  Он  знал,  какой  опасности
подвергает себя, и решил отдать сегодняшний день на волю аллаха. По ступеням
благоговейно поднялся на широкую площадку и  через мраморные ворота прошел в
любимую мечеть.  Его взор никогда не  уставал любоваться тяжелыми мраморными
колоннами,  украшенными позолоченной резьбой,  и  необычайно высоким сводом,
выложенным небесно-голубыми изразцами, расписанными золотом.
     Опустившись на коврик, он предался думам.
     Всего неделя,  как от Али-Баиндура прискакал гонец.  Кроме вечных жалоб
на  своевольство царя Луарсаба,  гонец привез шаху Аббасу письмо,  посланное
царицей Мариам своему царственному сыну.  Отбросив без  внимания начертанные
вопли  Али-Баиндура,  шах  Аббас  с  удовольствием прочел начертанные вздохи
царицы-матери, которая умоляла сына пожалеть ее и покориться милостивой воле
шах-ин-шаха.  Черными  чернилами она  описала злодейские дела  Саакадзе,  не
впустившего ее  в  наследственный удел  Багратидов дальше Твалади.  Но  и  в
летний тесный дворец она  въехала лишь благодаря настойчивой просьбе княгини
Хорешани и настоятеля Трифилия, которым не мог отказать ностевский плебей.
     Упоминание о Трифилии согнало улыбку с губ шаха. Этот назойливый пастух
ангелов  не  перестает надоедать Московии мольбами заступиться за  Луарсаба.
Шах искренне пожалел,  что не  срубил голову проныре в  черном саване в  дни
своего  пребывания в  Тбилиси.  Но  пообещал советникам исправить ошибку при
новом  вторжении...   И  вот  теперь  он  -   покорная  тень  "льва  Ирана",
Караджугай-хан - тоже осмеливается предстать с просьбой о Луарсабе.
     В мечети было прохладно,  вековой покой исходил от молчаливых стен,  но
молитва не дала успокоения хану. Он встал и вздохнул: у каждого правоверного
судьба висит на его собственной шее, и если возможно отвратить ее, то только
путем трусости. Караджугай решительно направился к выходу...
     В  диван-ханэ советники ждали милостивого соизволения переступить порог
круглой комнаты "уши шаха".  Дежурный хан  в  третий раз перевернул песочные
часы.  Зелено-золотой песок медленно пересыпался из одного хрустального шара
в другой.
     Открыв дверь,  Мусаиб предложил ханам затаив дыхание переступить порог,
за которым таится величие ума шах-ин-шаха.
     Шах Аббас с утра был чем-то рассержен,  поэтому он даже не обернулся на
осторожные  шаги,   но   в   потайное  венецианское  зеркальце  наблюдал  за
советниками. На коленях его покоилась книга Фирдоуси "Источник мудрости". Не
подымая глаз, повелитель Ирана сквозь зубы процедил:
     - Уж не с похорон ли явился ко мне Караджугай?
     - Хуже,   всемилостивейший  шах-ин-шах...  И  если  твой  раб  заслужил
благосклонное внимание...
     - Говори!  -  резко  ответил шах.  -  Наверно,  узнал о  неустойчивости
Тебриза?
     - Слава аллаху,  нет!  Мельче рыба бьется у  берегов моих забот,  -  и,
точно ринувшись в пекло, Караджугай скороговоркой прочел послание Баака.
     Едва дослушав, Аббас в ярости закричал:
     - Пошли  гонца в  Гулаби,  пусть верный Али-Баиндур самолично сбросит в
грязь  глупую голову князя.  Не  следует оставлять лишнюю тяжесть на  плечах
этой сторожевой собаки.
     Караджугай снял  с  себя  саблю,  которой  столько  лет  одерживал шаху
победу,