ейского царя  -
пророка Давида и жены его Урии,  но и Мухран-батони,  - усмехнулся Липарит в
свисающие усы.
     Старик Магаладзе тревожно оглянулся на Зураба и незаметно толкнул сына.
     - Древние гуджари священны! - закричал Тамаз.
     - Их писали...
     - Жрецы! - перебил Мераба побледневший Джавахишвили.
     - Но если их достоверность подтверждает католикос?!  -  Газнели стукнул
кулаком по ручке кресла.
     - Тогда они достоверны! - хмуро буркнул Цицишвили.
     - Значит?..
     Едва за Махатскими холмами порозовели края неба,  Зураб покинул Метехи.
Он  спешил  предупредить Саакадзе  об  опасном  решении  влиятельных князей:
притворно покориться католикосу и запереться в своих замках,  делая вид, что
дела царства их не касаются.
     Саакадзе молча разглаживал поседевшие,  точно запорошенные легким инеем
виски.  Потом  внимательно посмотрел в  глаза Зураба,  где  с  некоторых пор
притаилась какая-то дума.
     - Благо,  друг  мой,  если  враждебные нам  князья не  будут  лепить из
царства подобие своих княжеств.  Но  не следует забывать,  что большая часть
войска в  их руках.  Сейчас не время враждовать с  владетелями.  Я знаю шаха
Аббаса - он придет. Объединив мечи, мы сумеем нанести тирану мощный удар.
     Саакадзе поспешил к католикосу.  Проехав площадь Болтовни, он свернул к
Речным воротам, где его ждал Даутбек.
     Опасение,   что  купцы  и  торговцы  покидают  Тбилиси,   оказалось  не
напрасным.  Отсутствие на  престоле  царя  и  боязнь  княжеских  смут  из-за
картлийской короны, страх перед возможностью нашествия шаха Аббаса подрывают
веру  в  прочность наступившего мира.  И  чем  состоятельнее горожанин,  тем
быстрее он устремляется из Тбилиси -  укрыть свое имущество и товар в горных
тайниках.
     Выслушав Даутбека,  Моурави приказал усилить стражу у городских ворот и
дать наказ сотникам:  препятствовать выезду горожан, не представивших печати
минбаши  Даутбека,   вежливо  сваливая  причину  строгости  на   обнаглевших
разбойников, рыскающих по дорогам и тропам.
     Когда Моурави вошел в палату,  она вновь была переполнена.  Пристальным
взглядом Моурави обвел толпу князей:  "Да,  их слишком много,  пять рядов, и
почти все мои враги".
     - Кто,  наивный,  может думать,  что гроза,  потрясшая Картли и Кахети,
прошла? - властно заговорил Моурави. - Разве "лев Ирана" не отращивает новые
когти?  Разве султан не поджидает,  когда среди нас начнутся раздоры? Кто из
верных  сынов  отечества может  сейчас  думать о  личном?  Не  уподобятся ли
князья,  мечтающие укрыться  в  своих  замках,  черепахе?  Втянув  голову  в
панцирь,  она считает себя в  безопасности,  не подозревая,  что ее крепость
вместе с ее осторожностью можно бросить в кипящий котел. А разве шах простит
князьям измену исламу? Или Цицишвили думает снова сменить шлем на чалму? Или
светлейший Липарит рассчитывал на плохой слух шаха, когда проклинал ислам со
всеми  двенадцатью имамами?  А  может,  Джавахишвили не  знает привычку шаха
сдирать кожу с тех, которые изменили, и с тех, которые остались верны?..
     Зашуршали рясы, среди духовенства послышался легкий смех.
     - ...Теперь о царе,  - продолжал Саакадзе, - мудрый владыка не случайно
выбрал Мухран-батони.  Кто из вас не восхищался отвагой юного Кайхосро?  Кто
не  любовался в  битвах и  на  военных советах силой его меча и  блеском его
речей?  Кто  может  найти  на  знамени Мухран-батони темные пятна?  Разве не
проявили они мужество,  не изменив святой церкви даже перед свирепой угрозой
шаха?  С  царем Луарсабом кончается прямая линия Багратидов.  А побочная уже
достаточно показала себя.  Кто скучает по ничтожному Баграту Седьмому?  Или,
скажем открыто,  по глупому Симону Второму?  Нет,  князья, пусть не все так,
как вам хочется,  но во имя Картли объединитесь,  помогите царю и церкви. Вы
знатны боевым опытом и разумом,  богаты славными делами предков. Пришел срок
показать пример мужества и... самоотречения.
     Повеселели  князья,  заговорило тщеславие,  а  может,  усладила  тонкая
лесть.  Уже казалось им:  Саакадзе прав,  именно на  княжестве лежит великое
бремя обновления царства; его опорой и украшением будут возрожденные в своем
блеске  знамена владетелей.  И  уже  каждый  норовил попасть в  поле  зрения
Саакадзе,  громко шептал своему соседу о  зоркости Великого Моурави,  об его
снисхождении к некоторым недальновидным, - и тут каждый отчетливо произносил
фамилию кого-либо из князей, сидящих поодаль.
     Но  льстивый шум  не  обманул Саакадзе,  не  укрылось сомнение наиболее
влиятельных, он решил окончательно обезоружить их:
     - Кто из  грузин не  знает:  с  чужого верблюда не  споря слезай.  Если
Луарсаб вернется,  благородный Кайхосро первый воскликнет:  "Любимый царь, я
свято охранял твой  трон,  прими его  и  владей!"  Зачем нам  связывать свое
будущее,  пусть владыка благословит Кайхосро на  два года правителем Картли.
Испытаем, как он себя покажет, потом станем венчать на царство.
     Намек  Саакадзе,  что  фамилия Мухран-батони только временно возвысится
над  ними,   окончательно  успокоил  князей.   Лишь  Цицишвили,   Липарит  и
Джавахишвили по-прежнему  не  доверяли Моурави,  но  они  поняли  -  решение
княжеством принято...
     В  палате нарастал гул,  церковные азнауры выстроились в  два  ряда  от
дверей  к  престолу.   Прислужники  зажгли  разноцветные  лампады  и  вокруг
возвышения - светильники на высоких подставках.
     По  знаку тбилели двери распахнулись,