аконец,  ради Тэкле,  покориться воле шаха...  Где скрывается бедная Тэкле,
столь  лучезарная и  столь  мужественная?  Может,  в  монастыре ждет  своего
счастья!  Оно  придет,  должно  прийти!  Под  властью  свирепого  и  подлого
Али-Баиндура не может долго томиться царь Картли.
     Но этот день принес Тинатин большие огорчения.
     Во время пира,  улучив минуту, когда расшалившиеся ханши перекидывались
цветами,  старшая жена Караджугай-хана шепнула Тинатин о  приезде из  Гулаби
хана Джафара.  Караджугай огорчен -  да  защитит аллах правоверного от гнева
шах-ин-шаха! - царь Луарсаб твердо сказал: "Нет!"
     Побледневшая Тинатин взволнованно проронила:
     - Может быть, в парчовом мешке молодого хана и для меня есть послание?
     - Аллаху  угодно  было  расположить сердце  картлийского царя  к  моему
Джафару, но Караджугай раньше покажет послание...
     - Бисмиллах! Кто смеет думать иначе? Только...
     - Да  успокоится твое сердце,  прекрасная Лелу,  Караджугай не  омрачит
шах-ин-шаху праздник. Лишь завтра узнает повелитель о приезде Джафара.
     Многолетняя привычка глубоко  прятать  свои  мысли  и  чувства  помогла
Тинатин скрыть охватившие ее  печаль и  беспокойство.  Как  примет шах новый
отказ Луарсаба? Она с благодарностью поцеловала добрую ханум, предупредившую
ее.  Надо  обдумать  неизбежную беседу  с  шахом  Аббасом,  отвести  гнев  и
немилость от Луарсаба. О, как тяжела участь гаремной жены, хотя и любимой!
     Вторая неприятность произошла неожиданно.  Прислужницы ввели маленького
Сэма для принятия от ханш поздравлений и ручных подарков.
     Принцесса,  сестра шаха,  некогда привезшая в  Исфахан царевну Тинатин,
протянула Сэму серебряную клетку с голубой птичкой.  Мальчик некоторое время
сосредоточенно следил, как прыгала она по жердочкам, потом вытащил птичку из
клетки и,  с остервением оторвав ей головку,  бросил ее в подол ошеломленной
принцессы.
     Тинатин нахмурилась.  Вспомнился испуг придворных в  час рождения Сэма.
Его  сжатые ручонки были  полны  густой крови.  Когда донесли об  этом  шаху
Аббасу,  он сказал: "Да будет известно - этот пехлеван щедро омоет свои руки
в крови". Тинатин вновь содрогнулась. А Сэм продолжал с презрением швырять в
лицо ханшам изящные преподношения.
     Наступило неловкое молчание.  "Бисмиллах!  Хорошо,  что не он наследник
трона Сефевидов", - с ужасом подумала каждая из ханш.
     Тинатин  приказала увести  Сэма.  Он  упрямился,  кричал,  грозил  всем
оторвать голову,  вот только немного вырастет. Сбросил с бронзовой подставки
китайскую вазу...  Черкешенка робко взглянула на  Тинатин и  поспешно унесла
сына.
     Празднество  стало  для  Тинатин  мукой.   О,  много  дала  бы  она  за
возможность остаться одной.  Но  даже  прозорливая жена  Караджугай-хана  не
заметила ее тревоги.
     Когда на  следующий день шах Аббас пришел,  по  обыкновению,  обедать к
Тинатин,  глаза его  извергали пламя гнева.  Он  хотел обрушиться на  нее за
настойчивую просьбу отправить к Луарсабу молодого хана. Но вдруг смягчился -
она так пленительно приколола к  его груди ярко-красную розу -  знак молодой
любви...  А  еда?  Только Лелу-Тинатин могла угадать,  что  сегодня пожелает
съесть шах-ин-шах.  А напитки?  Раньше,  чем налить ему в золотую чашу,  она
пробовала их  сама.  Бисмиллах!  Нигде  не  сказано,  что  умный отвечает за
глупца!
     И  "лев  Ирана",  повеселев,  принялся за  вкусные  яства,  наслаждаясь
остроумием  любимой  жены,  рассказывающей  о  вчерашнем  пире...  Облизывая
пальцы, он уже сам придумывал, как бы смягчить неприятную весть.
     Все  это  не  укрылось от  зоркой Тинатин.  "Пора",  -  подумала она  и
притворно  сдвинула  насурмленные  брови.   Вчера  старшая  жена   Эреб-хана
поделилась с  ней  новостями,  слышанными от  купца  Вардана,  бежавшего  из
Тбилиси. Своевольный Саакадзе всех князей превратил в рабов, издает торговые
законы, полезные для Турции, но вредные для Ирана.
     - О мой повелитель!  О свет моих очей!  Не я ли многие годы молила тебя
не доверять страшному шайтану?
     Шах смущенно погладил тонкие пальцы Тинатин.
     - Видит  аллах,  раскаиваюсь я,  не  внимал  советам  твоим  и  верного
Караджугая.  Только вас не  обманул проклятый шакал!  Но призыв мой к  мести
услышан пророком. Обезглавлен его выродок, и он сам падет под пытками, каких
не изведал ни один человек со дня сотворения неба.
     - Мой  могущественный повелитель,  схватить  его  могут  только  князья
Гурджистана по повелению преданного тебе царя.  А  что может сделать смешной
Симон? Его бессилие порочит звание венценосца.
     - Моя Лелу,  не я  ли искренне хочу вернуть царство Луарсабу?  Не я  ли
благосклонно разрешил Караджугай-хану отправить Джафара в Гулаби? Но упрямец
и  на  этот  раз  дерзко отверг мою  доброту.  Безумец!  Мое  терпение может
иссякнуть!
     - О алмазный источник моей жизни, твоя доброта равна бездонному морю...
Но разве Луарсаб изменил тебе?  Разве не против Саакадзе защищался? Разве не
злодей погубил преданного тебе царя?  Теперь видно, почему рвался Саакадзе в
Картли. Я знаю брата: как верен он своей церкви, так верен своему слову...
     Шах  задумчиво смотрел на  ванскую кошку;  вытянув на  шелковой подушке
пушистый огненный хвост, она, мурлыкая, щурилась, поглядывая на застывшего в
клетке  сине-оранжевого попугайчика.  "Аллах свидетель,  -  мысленно упрекал
себя шах,  -  все ближе,  упорнее подбираются к  сине-оранжевым горам Грузии
широкобородые джяуры с  ледяной равнины.  Только сила моего уме  еще  крепит
дружбу мою  с  московским царем.  А  разве  царь  Теймураз,  как  червь,  не
подтачивает мою переправу к Гурджистану?  И кто может сравниться в искусстве
боя с коварным Саакадзе?  Недаром я медлю...  Лелу во всем права,  -  только
Луарсаб может отдать под мое покровительство Картли и  Кахети,  ибо с тайной
надеждой  ждут  князья  -  эти  презренные  изменники,  меняющие  веру,  как
чувяки...  Даже Шадиман,  ловко бежавший из крепости в