ения  попалась
Али-Баиндуру, тогда... Шах сразу бы решился.
     Али-Баиндур делился своими  предположениями с  преданным Керимом:  надо
раскрыть какой-нибудь заговор... Ведь и Кериму больше нравится Исфахан?
     Керим  вздыхал:  "В  эту  проклятую аллахом Гулаби никто  не  пригоняет
караванов,   никто  не  приходит  пешком.  А  после  казни  факира  ни  один
чужестранец  не  появляется.   На  днях  приплелся  один  канатоходец,   но,
предупрежденный кем-то, ночью исчез".
     Помрачневший хан велел Кериму отправиться к  гадалке.  Пусть предскажет
конец мукам Али-Баиндур-хана...
     Вскочив на  коня,  Керим  повернул к  малому мосту.  Последнее время он
зачастил к красивому каменному дому с высокой кирпичной оградой,  за которой
шелестели деревья и  благоухали розы.  Не  любовь  тянула его  к  прекрасной
гречанке, скучающей в одиночестве, а какие-то еще смутные планы.
     Нет,  в Исфахан он не вернется.  Все его помыслы там, в веселой Картли,
где его господин Георгий Саакадзе, где благородные "барсы", где его духовный
брат - Эрасти Горгаслани... Веселый Тбилиси! Шумные праздники, где красавицы
с  миндалевидными глазами и  тонкой талией,  как гурии,  едва касаясь земли,
проносятся в  танце,  не  боясь  целомудренного прикосновения к  одежде даже
незнакомца.   Керим  мечтает  взять  жену  грузинку.  Хорошо  породниться  с
кем-нибудь  из  "барсов".  Эрасти намекал на  младшую сестру Элизбара и  еще
говорил:  "Если придется по  сердцу,  отдам тебе  красивую племянницу,  дочь
Вардиси,  как раз подрастет".  Иншаллах!  Он выедет в Картли с освобожденным
царем Луарсабом,  с  благородным Баака,  с  прекрасной из прекрасных царицей
Тэкле и родителями Эрасти, его духовного брата.
     Гречанка  поспешила приколоть к  своему  плетенному из  красного  сукна
поясу два изумрудных цветка и  сбежала по лестнице.  Она встретила Керима не
только радостно, но и с упреком: разве ее глаза уже потускнели? или поблекли
щеки? или жар поцелуев охлаждает кровь?
     - Нет!  Нет,  видит аллах, красива ханум, как первая роса на лепестках!
Как  нежный луч восходящего солнца!  Как первая звезда на  потемневшем небе!
Но...
     И Керим,  вздыхая, рассказал о скучающем Али-Баиндуре с его надоедливым
разговором.  Ни  одна  пери  ханского  гарема  не  в  силах  удержать своего
властелина хотя бы  до  полуночи на  любовном ложе.  Да  и  вряд ли найдется
подобная пери в целом Иране.
     Задорно   откинув   золотую   бахрому  с   круглой  шапочки,   гречанка
расхохоталась:  жаль,  сердце ее пленил недостойный соблазнитель,  иначе она
сумела бы  продержать на  своем ложе непоседу хана до прибытия ее беспутного
мужа, который ради наживы вот уже год носится по морям, подобно дельфину.
     Керим еще  глубже вздохнул:  жаль,  его ревнивые мысли всегда у  порога
дома волшебной гречанки,  иначе он поспорил бы с  нею на жемчужное ожерелье,
что и  одной полной ночи не  удержать ей  разборчивого хана на  своем жарком
ложе.
     Гречанка гневно топнула красной бархатной туфлей:  о,  пусть  Керим  не
дразнит  дочь  Афродиты,  иначе  она  вынуждена будет  доказать...  Конечно,
жемчужное ожерелье ей меньше нужно,  чем Кериму рога...  но на память о  его
глупости она и жемчуг примет!
     Спор распалил гречанку.  Сбросив легкую шаль,  она требовала немедленно
притащить на ее ложе застывшего хана, но Керим убеждал раньше подумать. Да и
Али-Баиндура нелегко заставить тащиться за  медом,  ибо привык получать его,
не двигаясь с места.
     Уговорившись обо всем и получив по заслугам за обидное сомнение в чарах
своей  возлюбленной,  Керим покинул дом  с  высокой кирпичной стеной,  когда
побледневшее небо погасило последнюю звезду...


ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

     Когда-то  для  царя  Картли Луарсаба второго все  дни  недели,  как  на
турнире семь витязей,  кружились в ослепительных одеждах.  И не потому,  что
они были одинаково солнцелики,  а потому,  что приносили одинаковое ощущение
легкости и безоблачности жизни. Иногда среда наполнялась обильной охотой или
любовной удачей,  в воскресенье грохотало веселым громом,  гулко отдаваясь в
сводчатых переходах Метехи.  Но здесь, в глухой персидской крепости, Луарсаб
остро ощущал изменчивость дней.
     Воскресенье  Али-Баиндур  приказал  превратить  в   день   уборки.   Из
вытряхиваемых  ковров  подымалась  пыль,  и  царю  и  князю  Баака  поневоле
приходилось несколько часов  проводить в  чахлом  садике  у  высокой  стены.
Большой пышный сад  был  для  них закрыт,  ибо там,  как уверял Али-Баиндур,
гуляли его жены. Когда же шел проливной дождь, Баака устраивал царя в тесной
нише, а сам неподвижно стоял перед входом, не обращая внимания на дождь.
     Когда же палило нещадное солнце и  камни,  раскалялись докрасна,  Баака
снимал с себя шелковый пояс и покрывал им голову царя,  становясь так, чтобы
тень падала на Луарсаба.  Можно было бы укрыться в проходах крепости, но там
толпились сарбазы.
     По  вторникам Али-Баиндур устраивал "пытку  воспоминанием".  Сарбазы со
звериным ревом  часами штурмовали круглую башню,  где  томился Луарсаб.  Они
повторяли приступ Ломта-горы -  "горы львов".  Над  узким решетчатым окошком
втыкались  в  трещины  стены  метательные копья.  Потрясая  щитами,  сарбазы
карабкались по  приставленным лестницам.  И  в  пересвисте  персидских стрел
вздрагивало знамя  Картли,  привешенное на  крюке  посредине  башни.  Учение
заканчивалось,   когда  сарбазы,  с  потными  лбами  под  красными  шапками,
достигали знамени и,  сбросив его вниз,  с  яростными криками "алла!  алла!"
топтали нежный голубой шелк.
     Но Луарсаб и тут не удостаивал хана протестом.  Напротив, Баака уверял,
что  царь доволен развлечением.  От  гнева и  отчаяния Али-Баиндур готов был
изрубить учтивого кн