натка,  где  спала  Тэкле,  радушно убрана  стариками
Горгаслани -  матерью и  отцом Эрасти.  Пол и стены закрыты мягкими коврами.
Потолок окрашен в  бледно-голубой цвет с желтенькими звездочками.  Посредине
свешивается  маленький  светильник  с  пятью  оленьими  рогами.  По  вечерам
Горгасал зажигал пять  розовых свечей,  и  комната озарялась нежным  светом.
Чего  только не  придумывал он  ради  удобства Тэкле!  Кроме широкой тахты с
бархатными мутаками и атласными подушками, в глубокой нише на резном столике
расставлены сосуды с благовониями,  гребни,  белила и украшения,  к которым,
впрочем, Тэкле и не прикасалась. Когда наступала темнота, Горгасал тщательно
закрывал  ставни  на   толстые  засовы,   хотя  домик,   обнесенный  высокой
глинобитной стеной, стоял на пустыре, не имея вблизи соседей. Именно поэтому
купил  его  Горгасал  и  постарался  избавиться  от  хозяйки,  предложив  ей
переселиться к дочери в рабат Хамадана,  прибавив один туман на приобретение
баранов.
     Снаружи облупленный, ссутулившийся домик ничем не отличался от таких же
строений гулабских бедняков.  Два  чахлых  деревца  роняли  скудную тень  на
опаленную  солнцем  траву.   Но  на  заднем  дворике,   куда  выходило  окно
опочивальни Тэкле,  ласкали взор яркие полевые цветы и высокая сочная трава,
которой лакомились два белых ягненка.  В случае, если кому-нибудь вздумается
постучаться в  калитку,  ставни  в  домике  закрываются,  и  старуха  Мзеха,
укутавшись в  заплатанную чадру,  ложится у  дверей  и,  корчась на  грязной
циновке, кричит истошным голосом. Услышав: "Черная оспа!" - непрошеный гость
бросится прочь  от  опасной лачуги.  Но  никто непрошенно не  стучался,  ибо
знакомых,   кроме  Керима,   не  было,  а  посторонний  не  смел  самовольно
переступать порог, за которым обитали женщины, будь они даже нищими. Уступая
просьбе Мзехи, посадил Горгасал на заднем дворике яблоню: глазам приятно.
     Тэкле была безучастна ко всему.  С  первым светом она вскакивала и,  не
чувствуя вкуса,  проглатывала мацони  и  ломтики  мяса  и  затем  бежала  по
запутанным улочкам, мимо унылых арыков.
     Изо дня в  день царица Тэкле стояла с  протянутой рукой против страшной
башни, где томился Луарсаб. Как из синей опрокинутой чаши, низвергался зной,
расплавляя камень и глину,  пролетал косой дождь,  жадно поглощаемый песком,
внезапный ветер кружил,  вздымая пыль,  и,  словно на гигантских серо-черных
столбах,   качалось  нахмуренное  небо,  -  но  Тэкле  стояла  неподвижно  с
протянутой рукой.  И  досадовала,  когда в  сгустившиеся сумерки ее  уводила
Мзеха.
     Однажды в страшном смятении Тэкле прибежала среди дня.  Сарбаз,  давший
ей  бисти,  изумленно уставился на  розовеющий палец.  Она сжала ладонь,  но
плохо  намазанная глина  предательски трескалась дальше.  Сарбаз  упорно  не
сводил глаз  с  ее  руки...  Потом  направился к  стоящим у  ворот  крепости
сарбазам, и они, подозрительно поглядывая на нее, зашептались...
     Горгасал встревожился:  что,  если донесут Али-Баиндуру?  Ему не  много
надо,  чтобы догадаться,  и  тогда сарбазы ворвутся в домик и увидят,  какие
здесь нищие.  Старики ужаснулись, им вспомнился факир... Горгасал метнулся в
курятник,  откуда  он  упорно  пробивал подземный ход,  который  должен  был
тянуться на семь полетов стрелы.  Но ход еще не закончен. Все же сюда решили
укрыть Тэкле,  перенесли тюфяки,  еду  и  светильники.  А  в  домике закрыты
наглухо все ставни,  убрана посуда,  скатаны ковры.  Дверь опочивальни Тэкле
завешена грязным мешком.  На  пороге циновка и  заплатанная чадра.  Могут  и
сарбазы испугаться черной болезни.
     Томительно  тянулся  день.  Яркое  солнце  подернулось  серым  маревом.
Молчание отзывалось в душе, как стон пронзенного оленя.
     Ломая в  отчаянии руки,  слонялась по  дворику Тэкле.  Как  взволнуется
царь, не увидя ее на обычном месте, еще подумает: устала. Нет, Луарсаб знает
- нельзя устать любить.  "О Тэкле,  любовь -  это великая мука,  - сказал ей
когда-то царь Луарсаб. - Мука, угодная небу, ибо только с помощью бога можно
одним  словом  "нет!"  оборвать,  разрушить земные блага".  "Нет,  -  сказал
Луарсаб грозному шаху Аббасу,  - я не приму магометанства!" И все могущество
шаха превратилось в  прах у  ног  царя Картли Луарсаба Второго...  Но  одним
коротким словом "Да" царь может вернуть все... И это "Да" никогда не услышит
"лев  Ирана"...  Не  услышит,  ибо  царь  Луарсаб страшной мукой  любит свою
розовую птичку и не нарушит ее веры в величие царя царей ее сердца.
     Время  ползло  медленно,   нудно,   как  подыхающая  змея.  Растекались
приглушенные звуки  флейты.  Тэкле  знала  -  после  сигнала никто не  смеет
оставаться возле крепости.  В  этот час она прощалась на целую ночь с  узким
окошком  на  верху  круглой башни...  О,  только  бы  завтра  стоять  там  с
протянутой рукой, вымаливая у судьбы крупинки надежды!
     На небе засветились первые звезды.  Где-то в траве застрекотал и тотчас
умолк кузнечик. Словно черный клубок, упала ночь.
     Ни  звука,  ни  огонька.  Но  за  глинобитным забором неясные шорохи  и
притаенный шелест травы. Горгасал успокоительно отошел от двери:
     - Настал час нашего благополучия.  Сегодня как раз последняя ночь перед
новым полумесяцем,  - ни один перс, будь то даже сарбаз, и уха не высунет за
дверь.
     - Но нигде не сказано про ухо Али-Баиндура,  -  вздохнула Мзеха,  -  на
базаре клянутся, что у него железные копыта, потому твердо и ходит.
     - Сейчас  хан  об  этом  не  помнит.  В  эту  ночь  душами  правоверных
повелевает лавашник,  которому отрубили голову. А когда он упал, ферраш-баши
захохотал:  "Бисмиллах! Тебя без башки в рай Мохаммета не впустят!" Лавашник
испугался,  вскочил, схватил голову под мышку и бросился бежать. Такое было,
клянутся персиане,  на  двадцать третий день  после новой луны.  Сегодня все
двери крепко закрыты,  -  правоверные боятс