м глубокого смущения вошел  Кайхосро в  покои царя  Луарсаба.
Холодно  блестел  перламутр  арабских  диванов,  сумрачно  тускнела  в  нише
потухшая курильница. Все здесь, казалось, настороженно следит за Кайхосро, и
от  этого неприятного ощущения как-то  не  по себе стало молодому правителю.
Вон  там  из  темного  угла  блеснула стеклянными глазами  мертвая  пантера,
когда-то  подаренная ностевцем Саакадзе  наследнику Луарсабу  и  отравленная
царедворцем Шадиманом. А там вон прижалась к стене персидская ваза и над ней
криво повисла детская шашка. Кайхосро задумчиво шагал по голубому ковру, еще
хранившему запах любимых благовоний изысканного Багратида.
     Править  царством  -  это  не  сражаться.  Клинком  взмахнул  -  дорогу
проложил;  а царство -  дремучий лес с крутыми,  извилистыми тропами.  С той
теплой ночи,  когда через месяц после марткобской победы в  Мухранский замок
прискакал Георгий Саакадзе, он, Кайхосро, потерял покой. До самой зари дед и
Моурави,  запершись,  беседовали.  Потом Моурави исчез,  а  дед  долго ходил
помолодевший,  горделивый,  горящими глазами поглядывая на фрески прадедов в
сводчатом переходе.  За трапезой он загадочно разговаривал.  И по тому,  что
дед подарил ему,  Кайхосро,  своего любимого коня с золотой отметиной и свой
меч, Кайхосро понял: дед именно его благословляет на главенство в Самухрано.
Но почему? Старший в роде - его отец, Вахтанг, да живет он вечно! Потом дядя
Мирван,  потом...  Разве самое важное,  что он старший внук?  И  при чем тут
Саакадзе?  И  то верно:  Великий Моурави всячески отличал его в  Марткобской
битве.  Может,  намерен возвести в сан полководца?  Нет,  рано. А дед, желая
скрыть  необузданную радость,  продолжал ходить,  сдвинув  серебряные брови.
Потом снова приезжал Саакадзе,  и под черным щитом ночи тайно велись беседы.
Затем  -  скрытые  тьмой  гонцы.  Вдруг  Саакадзе  совсем  перестал посещать
Самухрано,  но зачастил Дато Кавтарадзе, прибывая, как заговорщик, в полночь
и  исчезая под утро.  И с каждым таким появлением он,  Кайхосро,  чувствовал
приближение неумолимой судьбы. Уже не волновали запретные поцелуи служанки в
густой листве аллеи,  ее  розовые покатые плечи;  уже не прельщала скачка на
диком коне; уже не торчали лихо подкрученные усики. Томило ожидание... И вот
Кайхосро  в  смятении  оглядывал  царские  покои  Багратидов.  Дед  говорит:
поможем.  Саакадзе говорит:  поможем.  Настоятель Трифилий говорит: поможем.
Отец,  дядя -  все хотят помочь.  А  кто из грузин не знает:  хотели воробьи
помочь барсуку летать, да уронили в реку. Если богом не дано - всякая помощь
бесцельна. Опыт старцев, может, придет, но ликование - вряд ли.
     Саакадзе облегченно вздохнул.  Наконец он, полновластный хозяин Картли,
приступит к устройству дел царства. Кончится навязанный войной Совет князей,
церковь отойдет немного в  тень.  Тяжела длань католикоса...  Кайхосро!  Три
года должен он подчиняться воле Моурави.  Так условились.  "И плата немалая:
царский трон!" - думал Саакадзе, входя в покои правителя на первую беседу.
     Фамильная гордость и мягкость подсказали Кайхосро правильное поведение.
Он  рассмеялся на  подчеркнуто-почтительный поклон,  попросил Моурави дарить
ему по-прежнему внимание и наставление. Но Саакадзе желал, чтобы соблюдались
веками освященные правила царского замка,  особенно в присутствии князей. И,
изложив начальное мероприятие об  освобождении от  подушного налога  царских
крестьян,  участников  войны  с  кизилбашами,  просил  обдумать  и  скрепить
подписью указ.
     Беседа была коротка, Саакадзе торопился.

     Необычно в доме Саакадзе. Едва слышно ступают слуги, осторожно ставя на
скатерть блюда с яствами и подносы с высокими стопками хлебных лепешек.
     Мамка  в  черном  платке,  с  опухшими  от  слез  глазами,  внимательно
наблюдает за слугами.  Она только что вернулась из Сиона.  Сегодня полугодие
страшной смерти  Паата.  Храм  не  мог  вместить всех,  стремящихся выразить
сочувствие Русудан и Георгию. Мамка, расставляя на скатерти сосуды, говорила
вслух сама с собою:  "Святой католикос служил панихиду, хор иноков прибыл из
Кватахевского  монастыря.  Четыре  колонны  укутаны  в  черный  шелк,  возле
разместились княгини  с  траурными  цветами  на  платьях.  Слева  от  алтаря
плакальщицы в  белых  покрывалах рыданием  наполняли  храм;  справа  азнауры
держали вместо свечей переломленные персидские сабли. Нато Эристави рвала на
себе  распущенные  волосы,  от  ее  крика  сокращалось пламя  литых  свечей.
Струились слезы женщин,  шумно всхлипывали мужчины.  Одна Русудан неподвижно
смотрела на пречистую богородицу,  держащую на коленях младенца,  а  Георгий
тяжело смотрел на коня Георгия Победоносца".
     Мамка  смахнула  крупную  слезу.  "Бежан,  белее  воска,  в  монашеском
одеянии,  возвышается за отцом Трифилием,  а Автандил...  О мое дитя! Черным
огнем мести сверкали его глаза!"
     - Скажи Циале,  пусть сегодня придет в  мой дом,  -  шепнул Георгий при
выходе из Сиона.
     - Откуда  узнал?  -  изумилась Хорешани.  Она  всячески скрывала приезд
девушки, не желая усилить печаль друзей пространным рассказом.
     - Откуда?  Гиви помог тебе скрыть тайну.  А о поясе осторожно намекнул:
"Ты, Георгий, не удручайся, пояс Паата сохранила заботливая Циала".
     Хорешани едва удержала неуместную улыбку:
     - Этот  кувшин  -  от  рождения с  трещиной.  Хорошо  -  к  Русудан  не
докатился.
     - Я запретил.  Но теперь,  думаю,  время. Пусть Русудан до конца выпьет
чашу страдания. Надо помнить о живых.
     - Да, Георгий, лучше, чтобы она узнала все.
     Многие  приехали  из   отдаленных  замков.   Некоторые  воспользовались
по