со  "львом Ирана" не  смеет  забыть никто,  ибо,  по  закону
древних,   неблагодарность  наказуется  смертью.   Скалистый  Сурами   может
задержать тучи на своих гребнях, но не стремление воинов к дружбе. И зачем с
будничной свечою искать солнце,  когда  оно  само  переступило наш  порог  и
озарило  Зугдиди  пламенем  величия?  Советник  светлейшего  говорил  долго,
изысканно, но Саакадзе не мог уловить скрытый смысл его восхваления и понял:
перед ним тень великого хитреца, Левана Дадиани...

     Странно  было   видеть  после  вчерашнего  пира   холодную  надменность
владетеля Самегрело.  Он  подозрительно прислушивался к  словам  Моурави,  к
резкой откровенности Зураба, к каверзным вопросам Вахтанга.
     В строго убранном зале говорили о дружбе, о намечающемся союзе Картли с
Турцией.  Но  Леван чувствовал:  главный разговор будет с  глазу на  глаз  с
Моурави,  и  все  больше  скупился на  слова.  Только вспылил,  когда  Зураб
упомянул о Гуриели:
     - Напрасно,  князь,  напомнил о  кичливом осле!  Э-о!  Разве  он  может
понять, что такое осторожность владетеля и решительность полководца?
     - Многочтимый, светлейший Леван, если память верна мне, то могу указать
немало удачных войн Гуриели,  -  ответил задетый Зураб.  - Притом доблестный
Мамия - твой родственник.
     - Немало удачных войн?  Но ни одной -  с  Дадиани!  Э-о!  А  родство не
укорачивает его глупости...  Вот Гуриели все жалуется на  разорительную дань
Стамбулу, а кто в этом виноват? Какой эфенди - будь то просто гонец - к нему
из  Стамбула ни  явится,  тотчас  вытаскивает из  сундуков свои  богатства и
кичится,  что  в  тайниках в  семь раз больше хранится.  А  у  везиров легко
разгораются зрачки на чужое:  если хранится больше,  пусть и дань в семь раз
увеличится.
     - Но и ты, светлейший, платишь дань Стамбулу.
     - Я?! А разве царевичу Вахтангу не известно о дани, добровольно мною...
     - Добровольной дани не  бывает:  если не  силой,  то положением обязали
тебя, светлейший.
     - Ты прав,  царевич,  -  положением...  Э-о, только не Стамбул, а я сам
себя обязал.  И...  хотел бы  видеть при  жизни во  весь рост неосторожного,
который силой принудил бы Левана Дадиани платить ему дань!  А  чтобы убедить
тебя, раскрою мои действия. Уверен, и Моурави Картлийский и владетель Арагви
их  одобрят,  -  Леван  выхоленными пальцами поправил ожерелье.  -  Турецкие
везиры  рыскают  в  поисках чужих  царств,  особенно они  любят  прирезывать
смежные земли.  Э-о!  У  меня  было  две  возможности:  или  мечом  доказать
непобедимость Самегрело, или миром удерживать хищников на далеком пределе. Я
соизволил  выбрать  вторую,   ибо  в   то   время  мою  Самегрело  раздирали
междоусобицы задиристых тавади,  да  и  лично мне пришлось немало возиться с
заговорщиками...  Ради  поддержания дружбы  я  отправил  султану,  везиру  и
влиятельным пашам богатые дары и  просил властелина османов раз  в  два года
принимать от  меня подать.  При  этом я  описал боевой дух  моих подданных и
богом сотворенные укрепления,  доступные только полету орлов... Так нерушимо
установилась моя дружба с блистательным Стамбулом.
     - Но до меня дошло,  светлейший,  что по принуждению султана ты чуть не
выступил за Турцию против Ирана, - сказал Зураб.
     Леван  рассмеялся и  выразил неодобрение лазутчикам Зураба,  засоряющим
уши  господина смешной ложью.  И  подробно разъяснил,  как в  прошлом султан
пытался  доказать  Дадиани  свое  неоспоримое  право  требовать  от  данника
выступления для  захвата Еревана,  ибо эта крепость шаха ближе к  Самегрело,
чем к  Стамбулу.  Он,  Леван,  не  преминул напомнить султану,  что никто из
предков Дадиани не служил Турции войском,  -  конечно,  и он,  Леван Второй,
коня  для  подобного  дела  не  оседлает.  А  если  султана  тяготит  подать
Самегрело,  то  он  учтиво прекратит ее  высылку.  Просил также  вспомнить о
скромности Самегрело, никогда не обременявшей султана просьбой о защите, ибо
мегрельцы сами в силах отстоять свою землю - каким бы могущественным ни слыл
враг.  Если  же  кто  по  безрассудности вторгнется  в  пределы,  защищенные
непроходимыми горами,  лесами,  болотами,  а  по морской черте неприступными
башнями,  то мегрельцы сами сожгут свои хижины и  уйдут со скотом на высоты,
чтобы  оттуда  издеваться над  бессилием врага,  заманивая его  в  западни и
уничтожая до последнего башибузука.
     - Э-о,   мой  князь,   -   весело  добавил  светлейший,   -   на  такое
предупреждение повелитель османов - вернее, его везир - ничего не ответил, а
прислал  с  попутной  фелюгой  кальян,  рассчитывая затуманить мысли  Левана
Дадиани.  В благодарность я отослал везиру -  вернее, его султану - амулет с
вырезанными ходами,  из  которых нет  выхода.  С  того радостного дня у  нас
по-прежнему дружба издалека.
     Моурави внимательно изучал владетеля, на хищно изогнутых губах которого
играла недобрая усмешка:
     - Издалека,  мой светлейший?  А  разве не  прислал к  тебе послов везир
Осман-паша с целью получить золото, необходимое Стамбулу для ведения войны с
шахом Аббасом?
     - Э-о,  мой Моурави!  Было и  такое,  но после двух посольств я  отучил
османов  посещать  меня!  -  И  под  одобрительный смех  Зураба  и  царевича
продолжал: - Сначала пашей на границе встретили самые знатные тавади в самых
простых архалуках. Они повезли послов не в Зугдиди, по удобной дороге, через
красивые места,  а  в  пятидесятый мой запасной замок -  по тропам в  крутых
скалах,  и когда те изнемогли,  потащи