Великого  Моурави  отправить  в  турецкие  санджаки  два  больших
каравана:
     - ...Начинается время  веселой монеты!  Караванный путь  через  Хеоба и
Самцхе-Саатабаго безопасен!  Все  повороты  охраняют  молодцы  -  дружинники
царских азнауров!..
     Купцы всполошились, бросились к мелику, там уже толпились уста-баши. Не
успел Эдишер шепнуть:  "Только бы не опоздать!", как Сиуш схватил папаху. За
уста-башами ринулись к Саакадзе и мелик, и нацвали, и гзири.


ГЛАВА ПЯТАЯ

     На зеленый двор Мухранского замка въехали князья.  Многочисленная свита
бряцала  оружием;   ржали  кони,   стремясь  к  стойлам.  Радушные  возгласы
домочадцев,  слуг, приживальщиков сливались с приветствиями старых и молодых
Мухран-батони.
     Зураб,  оправив  хевсурский нагрудник с  золотыми  крестиками,  отвесил
поклон старому князю и,  войдя в зал,  приступил к задушевному разговору. Но
Мухран-батони отмахнулся:
     - Знаю,  запросто не приехали.  Наверно, опять о нуждах царства беседа.
Раньше еда, отдых, а завтра обсудим.
     Упрямство  Мухран-батони   слишком  хорошо   известно,   сопротивляться
бесполезно,  тем более что слуги уже пронесли на вертеле зажаренного кабана,
а  в  больших чеканных кувшинах -  искристое вино.  В трапезной под высокими
сводами на видном место поблескивали персидские сабли, щиты и копья, отбитые
у  Эреб-хана.  В  полумгле  каменных углов  висели  рядами  древние  мечи  и
кольчуги,  на  них еще темнели пятна крови наездников Чингиса и  арабов.  На
толстой  цепи  с  потолка,  расписанного фресками,  спускался  светильник со
множеством обвитых серебром рогов, из которых подымались цветные свечи.
     Сам  светлейший Липарит,  любитель  утвари,  удивлялся  обилию  золотой
посуды, ловко разносимой прислужниками.
     В  конце  длинной трапезной сидели,  по  старшинству лет,  бесчисленные
приживальщики и приживальщицы,  одетые кто в платье,  схожее с княжеским,  а
кто  -  с  азнаурским,  времен Луарсаба Первого.  Они раболепно подхватывали
заздравные тосты, шумно встречали остроумные сравнения старого Мухран-батони
или  скорбно вздыхали,  когда  поминали мертвых.  Если  же  отмечали подвиги
кого-либо из витязей,  мужчины приосанивались и важно подкручивали белые как
снег или черные как смоль усы.  А когда говорили о возвышенной любви, старые
девы, откидывая со щек полинялые букли, бросали на Зураба обжигающие взгляды
и тотчас застенчиво опускали выцветшие ресницы.
     На  другом  конце  трапезной восседал старый Мухран-батони в  окружении
сыновей и внуков.  Гости,  облокотясь на атласные мутаки,  насыщались едой и
разговором.
     Красивая и  величавая семья Мухран-батони вызывала у  князей гордость и
восхищение.   Двенадцать  внуков  одновременно  подымали  чаши,   осушали  и
опрокидывали над  головами.  Старший,  Кайхосро,  блистал одеянием витязя  и
остроумием,  а  младший,  двенадцатый,  рвался из  рук  няньки и  настойчиво
тянулся к чаше.
     Мухран-батони с  нарочитой суровостью отвечал на  шаири,  не переставая
нежно поглядывать на любимца.
     "Саакадзе в выборе царя не ошибся", - думали гости и шептались:
     - Саакадзе?
     - Почему он?
     - Ведь католикос...
     Чаши звенели все звонче, пенились азарпеши, неслись пожелания:
     - Здравствуй, азарпеша, прощай, вино!
     После  обильной еды  и  многих вин  размякшие гости  и  обитатели замка
последовали за  Мухран-батони  в  сад,  отягощенный розами.  Гремели  панду.
Налившееся пунцовым соком солнце медленно склонялось к  гребням гор,  волоча
за собою, как мантию, длинные тени.
     Танцовщицы услаждали  взор  горской  пляской,  певцы,  перебирая струны
пандури,   славили  знамена  гостей,  чем  окончательно  приворожили  сердца
владетелей к  знамени Мухран-батони:  "Не  о  своем роде  повелел петь,  как
поступают в других замках, а о боевых фамилиях".
     Особенно польстил мествире.  По-прежнему на его черных цаги вздрагивали
кожаные кисти,  а  на  белой короткой чохе жарко горели позументы.  Уже годы
покрыли свежим инеем его мятежные кудри,  но  голос,  то  мягко певучий,  то
призывно  протяжный,   разливался  весенним  буйством.   Сначала  он  песней
благословил витязей,  отдающих свой  меч  и  сердце  родной  Картли,  потом,
нанизывая слова,  как  на  золотую нитку  бусы,  воспел  мужа,  носящего имя
Георгия Победоносца,  который поднялся из  глубин ущелья,  согнул в  подкову
полумесяц и обломал когти "царственному льву".
     В  пылу восхищения и  под действием хмеля,  не  совсем поняв,  о  каком
Георгии поет мествире, князья срывали со своих ожерелий подвески, сдергивали
с пальцев перстни и щедро бросали мествире в его белую войлочную шапку...
     Между двумя пирами князья сообщили хозяину о решении Совета духовенства
и княжества.  Но,  едва их дослушав,  Мухран-батони вскочил и, побагровев от
гнева,   стал  выговаривать: