Гефезе ужаснулась:  почему, почему она поддалась голосу своего сердца?!
Если шах узнает,  что жена Караджугай-хана устроила встречу не  только Лелу,
но и  пленнице Нестан...  Шах может схватить Керима и  заставить несчастного
признаться во всем. Святой Хуссейн, что она, легковерная, натворила?!
     - Возвышенная Лелу,  пусть аллах сохранит каждого от гнева шах-ин-шаха.
Керим уже клялся мне на  коране.  Я  тоже хотела припасть к  милости "солнца
Ирана".
     - Добрая Гефезе, в поступках твоих столько благородства. Но раз Керим в
неведении,  где  Тэкле,  -  стоит ли  утруждать жемчужный слух  шаха лишними
словами?
     - Не  стоит,  моя  возлюбленная царственная  Лелу,  ибо  у  шах-ин-шаха
достаточно забот о благополучии Ирана.
     Когда носилки возвращались в Давлет-ханэ, Тинатин шепнула Нестан:
     - Гефезе ни словом не обмолвится о нашей встрече с Керимом,  ибо это во
вред ей и Караджугаю.
     Грустная улыбка пробежала по губам Нестан:  святая дева, как боятся они
даже самих себя!  Метехи с  его страстями и происками кажется здесь невинной
забавой.  Сколько хитрости,  измышлений даже у  таких искренних подруг,  как
Тинатин и Гефезе.

     - Иншаллах!  Я  оборву крылья глупому орлу!  Как смеет противиться моим
желаниям?!  - Шах в гневе отодвинул мандаринчика, который беспомощно закивал
фарфоровой головкой.
     Ханы молчали,  боясь навлечь на  себя негодование властелина.  Послание
Али-Баиндура,  привезенное Керимом,  вывело из себя шаха: никакими мерами не
удается Баиндуру склонить царя.  "Хуже,  -  пишет хан,  -  что  царь  питает
подозрительную надежду, часами стоит у решетчатого окна, ждет кого-то. Уж не
готовятся  ли  картлийцы освободить узника  набегом?  Мудрость  подсказывает
срубить дерево, раз оно все равно начинает гнить!.."
     - Да покусают блохи язык Али-Баиндура!  -  вспылил Эреб-хан.  -  Как он
смеет лживыми измышлениями беспокоить шах-ин-шаха?  Разве картлийцами сейчас
не  управляет Саакадзе -  сын  собаки?  И  разве не  он  радовался заточению
опасного для него царя Луарсаба?
     - Алмаз  истины  сверкает в  золоте  слов  Эреб-хана.  Но  в  одном  не
ошибается нетерпеливый Али-Баиндур:  освободить Луарсаба  стремятся,  но  не
Картли, а Русия...
     - Хранитель знамени солнца,  великий шах Аббас,  смысл пребывания здесь
русийских послов  разгадал Юсуф-хан.  Они  ждут  счастливого часа  предстать
перед твоим проницательным оком, не соизволишь ли осчастливить их, тем более
- они и сегодня терзаются уже три часа.
     - Да будет тебе известно,  мой Караджугай,  приличие требует четырех. -
Шах вдруг повеселел. - Хотя и силен русийский царь, но его послы каждый день
томятся у  меня в  "зале терпения",  с  негодованием взирая на послов других
земель, стремящихся раньше них пролезть в сокровенную дверь.
     - Злость да не будет спутником длиннобородых,  ибо сказано:  не завидуй
соседу, когда у самого рот полон нечистот.
     Аббас расхохотался.  Учтиво смеясь,  ханы с  благодарностью смотрели на
Эреб-хана,  всегда  умеющего разогнать черные тучи  на  челе  грозного "льва
Ирана".
     "Прав мой пьяница,  -  думал шах,  - еще неизвестно, как Русия закончит
перемирие с  королем Сигизмундом.  Не предсказали звездочеты и франкам конец
их распри с Испанией".
     И хотя шах намеревался еще долго морить послов царя Михаила Федоровича,
не  отпуская и  не  принимая их,  но  сегодня сам  ощутил  нетерпение:  надо
выведать,  в  каких  пределах  Московия  решила  настаивать на  освобождении
Луарсаба и  чем  собирается соблазнить смиренного шаха Аббаса.  Подумав,  он
сказал:
     - Пусть послы возрадуются, сегодня я допущу их к своей руке.
     Юсуф-хан  поспешил известить Василия Коробьина и  дьяка Кувшинова,  вот
уже две недели ожидающих очередного приема.
     Более пяти месяцев сидели русийские послы в Исфахане.  На втором приеме
шах Аббас,  поднимая руки и глаза к небу,  милостиво говорил: "Персия моя, и
народ мой, и богатства мои - все не мое: все аллаха да высокого царя Михаила
Федоровича; во всем волен аллах да он, великий царь".
     Но после шахского пира в покое, где по стенам и на потолке не было и на
ладонь пространства, не занятого зеркалами, и где танцовщицы во время плясок
представляли разные забавные фокусы,  снова  началось томительное ожидание и
споры с ханами.
     На третьем долгожданном приеме говорили послы шаху о  делах грузинских.
Царь Михаил Федорович требовал отказа шаха от  удела иверской божьей матери.
А шах,  вздыхая,  говорил,  что не только готов отдать земли грузинцев, но и
Дербент,  Ширван, Баку, и тут же требовал от послов спешного вызова из Гонио
царя  Теймураза  -  ослушника,  притаившегося в  землях  султана,  извечного
недруга Ирана и Русии.
     Помня  разговор с  посланником католической миссии,  послы  настаивали,
чтобы шах не  только отказался от  Картли,  но и  Картли вернул бы законному
царю. А что турский султан недруг - на том соглашались.
     И  снова  шли  увеселительные пиры  и  охоты.  И  снова  Караджугай-хан
восклицал:  "Вознагради,  аллах,  правоверных,  умножь шахово добро и сделай
сильными его сарбазов!  Аллах, я желаю этого!" Снова писцы скрипели перьями,
описывая Астрабат,  где  находят бирюзовые камни,  Мазандеран,  где собирают
лучшие плоды.  И  снова спорили послы и  ханы о  торговых льготах московским
купцам.
     На  четвертом приеме,  памятуя  наказ  Филарета,  святейшего патриарха,
послы клялись вседержителем,  творцом неба и земли, что не только послать за
Теймуразом