рассекали головы  сарбазов,
вонзали острие в сердце врага.
     Но  один за  другим падали тушинские витязи...  Вот  упал Мгела...  Вот
Важика... Вот Бахала... Вот еще... Остались двое - Датвиа и Чуа. Они взялись
за руки - обряд братства перед смертью - и дрались, пока не упали вместе, не
выпуская из крепко сжатых рук залитые кровью кинжалы.
     В  бешенстве Карчи-хан ударил ногой в  изрубленное лицо Датвиа и  велел
тут же на дубе повесить тринадцать мертвых тушин.
     Но храбрецы остались жить в песнях тушинского народа. Расположившись на
кейф в тронном зале,  шах,  потягивая кальян,  высказал Караджугай-хану свое
сожаление,  что Саакадзе с "барсами" и отрядом исфаханских сарбазов вынужден
был  уйти  на  усмирение  Белакани.   И   вот  он,   "лев  Ирана",   лишился
увлекательного зрелища  битвы  искусного полководца Саакадзе и  неустрашимых
минбашей "барсов" с тушинскими шайтанами.  И,  следя за кругами голубоватого
дыма, добродушно добавил; "Аллах знает, кто бы раньше выронил щиты!"
     Понимающе посмотрел на  шаха Караджугай-хан и,  медленно погладив сизый
шрам на левой щеке, ответил:
     - Шах-ин-шах,  ты можешь усладиться таким зрелищем после покорения всей
Грузии.

     Когда к вечеру Саакадзе с "барсами" подъезжал к Греми, город дымился, в
развалинах, из которых ему больше не суждено было подняться.
     Проскакав вперед с "барсами", Саакадзе сдавленно по-грузински сказал:
     - Помните, никакого неудовольствия! Лица ваши должны сиять счастьем. От
этого зависят не только ваши жизни, но и жизни тысячи грузин...
     И,  не  оборачиваясь,  помчался вперед.  В  надвигающейся мгле  странно
топорщилась черная мохнатая бурка.
     За  Саакадзе скакали Эрасти,  Папуна и  исфаханские сарбазы.  Пропустив
свои отряды вперед, "барсы" долго стояли безмолвствуя.
     - Что же нам делать, друзья? - спросил Ростом.
     - То, что велел Георгий, - холодно ответил Даутбек.
     - И  еще надо помнить:  кто пошел по высокой дороге,  не должен бояться
обрывов... Будем же веселы, бедные "барсы", - сказал Дато.
     - Не  знаю,  кто  куда  подымется,  а  я  и  одним  глазом отсюда вижу:
грузинский народ от персов в обломках лежит!  - Матарс нервно сорвал с глаза
черную повязку и выбросил на дорогу.
     - А я с этого дня плюю на свои руки! - с ожесточением выкрикнул Пануш.
     - Или я черту башку сломаю,  или черт мою башку сломает, но я ничего не
понимаю...  Глубоко в сердце смотреть не хочу,  но раз Георгий сказал, чтобы
терпели, значит, он что-то замышляет.
     - Конечно, Димитрий, замышляет... Мне сегодня этот сухой Петре сказал -
на Картли персы идут. Гиви вскрикнул и схватился за сердце.
     - Тише, ишак! А ты думал отсюда шадимановские замки достать?..
     Ночью  бледная  луна  освещала  развалины  Греми.   Одиноко  бродил  по
пустынным  улицам  Георгий  Саакадзе.   Где-то  сквозь  заглушенное  рыдание
слышалась оплакивающая воина тушинская песня.

                Зеленое поле веселий тушин
                В тумане поблекло, в снегу побледнело,
                Разорваны нити сказаний долин,
                И сердце тушинское оледенело.

                Цветы нашей юности - смех наших струн
                Кериго обжег своим ветром холодным,
                И игры тушин смыл вспененный Аргун,
                И песню умчал он с припевом народным.*
     ______________
     * Вольный перевод с грузинского Бориса Черного.

     Георгий  остановился.  Прислушиваясь  к  песне,  опустился  на  камень.
Мохнатая старая собака,  жалобно визжа,  приниженно,  на  животе подползла к
Георгию. Он погладил мокрую шерсть. "Тартун", - прошептал Георгий, вспомнив,
как  в  Носте,  в  далеком детстве,  его  преданный Тартун  так  же  жалобно
повизгивал,  не  находя себе  места,  после опустошительного набега казахов.
Георгий  безотчетно  стал  шарить  по  карманам  и  вытащил  горсть  золотых
персидских монет. Он разжал руку и отшвырнул монеты. Золото звонко ударилось
о  разбитый кувшин.  Он поднялся и снова побрел.  Луна,  осторожно раздвинув
тучи, выглянула на пустынную улицу.
     Вдруг Георгий остановился.  Перед ним на  ветвях древнего дуба качались
тринадцать повешенных тушин.  Мутные  пятна  луны  скользнули по  кольчугам.
Вокруг дуба валялись сломанные стрелы,  щиты,  сабли,  мечеподобные кинжалы.
Прямо на Георгия открытыми мертвыми глазами смотрел Чуа.
     Георгий вздрогнул:  ему привиделось лицо Паата...  Он подошел, отбросил
черную  прядь  с  глаз  мальчика.  На  груди  седобородого витязя он  увидел
дощечку. На ней белели грузинские буквы:
     "Не потому, что собаки, а потому, что грузины".
     Точно  боясь  потревожить сон  мертвецов,  Георгий  осторожно  поправил
дощечку и твердым, слишком твердым шагом отошел...
     Наутро,  гарцуя на разукрашенном золотом и  камнями Джамбазе,  Саакадзе
веселым  голосом  рассказывал шаху  Аббасу  об  остроумной надписи на  груди
повешенного тушина.
     Шах  одобрил кару для  мертвых тушин,  но  посоветовал более утонченные
способы наказания для живых.


ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

     От высот Соганлуги к Ломта-горе,  преграждающей подступы к Картли, и от
Ломта-горы далее к Самшвилде протянулась линия новых укреплений, возведенных
Луарсабом.
     Боевые