,
нанесенное послам долгим ожиданием перед шахскими шатрами.
     Он упрямо повторил просьбу царя Михаила Романова о  возврате московской
казны, задержанной дедом Аббаса, шахом Худабанде. Шах усмехнулся.
     - Очевидно,  -  сказал он,  - казна утонула в богатствах Ирана, ибо уши
"льва Ирана" впервые отягощаются древними воспоминаниями.  Но  это не  будет
причиной неудовольствия высокого брата,  -  добавил шах и,  тут же, обдумав,
сколько сил может оттянуть от Русии война ее со Швецией,  спросил, дружен ли
государь их,  послов,  а  шахов брат,  царь  Михаил Федорович,  со  шведским
королем и обмениваются ли Русия и Швеция послами?
     Тихонов  обрадовался  случаю   лишний   раз   подчеркнуть  устойчивость
Московского царства и по наказу без запинки ответил:
     - Густав Адольф король присылал к государю нашему гонца, что "...стояти
бы им на польского короля за-один, а с польским королем у него ныне недружба
и война, за Лифляндскую землю".
     Шах Аббас искоса поглядывал, как вечерняя заря переливается на собольих
мехах.  Опершись на  ковровую мутаку,  он небрежно спросил,  как сейчас царь
Михаил Федорович с грузинской землей и есть ли меж ними посольские дела?
     Тихонов, помня наказ, осторожно сказал:
     - "Шахову величеству о том подлинно ведомо, что Иверская земля послушна
великим  государям  русийским...   Грузинские  цари   изначала  православные
христьянские веры греческого закона... и при царе Борисе крест целовали, что
им  быть  под  Московским  государством  на  веки  неотступным,   и  грамоты
утвержденные с  великим укрепленьем за  руками и  за  печатями царей ныне  у
государя".
     Шах  больше ни  о  чем  не  спрашивал и,  милостиво пригласив послов на
совместную вечернюю еду, отпустил их, пообещав вновь удостоить приемом после
перевода грамоты на персидский язык.
     Но  едва за  послами закрылся полог шатра,  шах  гневно отшвырнул ногой
соболя и приказал ханам после вечернего пира с послами тайно собрать военный
совет и с рассветом выступить на Кахетинское царство.
     Шах  повелел  Караджугай-хану  немедленно отправить к  шамхалу  второго
гонца с повторным наказом выполнить волю "льва Ирана" и вторгнуться в горную
Тушети, если шамхал не хочет осыпать себя пылью*.
     ______________
     * В знак горя или траура.

     В  этот  час  Пьетро делла  Валле в  своем шатре беседовал с  Саакадзе.
Что-то  притягивало странного  итальянца к  загадочному "Моуро",  как  делла
Валле называл Георгия. Они изъяснялись на персидском языке, без толмача, это
делало их беседу приятной и безопасной.
     Георгий,  зная о  доверии папы римского к делла Валле и внимании шаха к
итальянцу,  искал у него,  кроме расположения и дружеских чувств,  поддержку
своим планам.
     - Обогати,  Петре,  мои  мысли и  укрепи чувства рассказом о  себе.  Ты
многому учился и многому можешь научить.
     - Да,   мой  синьор,   в  отечестве  моем,   живя  в  роскоши,  мире  и
благоденствии,  я  приобрел высшие знания,  мог  заняться книгописанием,  по
снисходительству божьему  прославился  стихосложением,  а  преданность науке
поставила меня в  ряды членов римской академии.  Это  дом  собрания ученых и
философов,  -  пояснил делла Валле.  - Мирное созерцание величия господня не
было  свойственно моей  натуре.  И  когда  Венеция угрожала престолу святого
отца, я стал в ряды воинов папы римского. Но воображение пиита влекло меня к
более сильным страстям и опасным приключениям.
     Пьетро  встал,  открыл  крышку  походного  сундука,  достал  серебряный
кувшинчик и  поставил перед  Георгием.  Видя  его  сосредоточенное внимание,
делла Валле продолжал:
     - В  лето 1611 я становлюсь моряком на испанском корабле.  Ни бедствия,
ни испытания не пугают меня, и я ради славы и подвига сражаюсь за Испанию на
красочных  берегах  Африки.  Когда  же  надоело  обжигающее дыхание  горячих
ветров,  я  вернулся в  Рим...  Выпьем,  друг Георгий,  это вино мне прислал
Эреб-хан,  фанатический поклонник Бахуса. Если бы я вздумал торговать вином,
непременно нанял бы Эреб-хана скупщиком драгоценной влаги, - и, чокнувшись с
Георгием,  делла Валле нетвердо поставил чашу  на  стол.  -  Да,  мой  друг,
открываю  тебе  всю  глубину  пережитых мною  чувств.  Мне  изменила любимая
женщина, и Рим, изобилующий величием цезарей, показался мне пустыней. Увы, я
скоро забыл ее, но понял это, путешествуя по святым местам. В неаполитанском
монастыре  я   благочестиво  отслужил  молебен  и   торжественно  принял  от
священнослужителей одежду пилигрима. Венецианский корабль увез меня в Сирию.
Тут открылось поле,  обильное для сеяния и  жатвы.  Не  утруждаю ли  я  вас,
синьор, повестью о неспокойной жизни пилигрима?
     - Мой благородный друг, я душою слушаю тебя... и если бы обладал второй
жизнью, хотел бы прожить подобно тебе.
     - Не  торопитесь,  снисходительный друг,  есть  в  моей жизни и  темные
пятна.
     - Даже  на  луне  не  существуют пятна только в  четырнадцатый день  ее
рождения. Мой Петре, удостой меня доверием.
     - Так вот почти одиннадцать лет путешествовал я  по  Азии,  не страшась
бедствий и испытаний.  Я объехал весь южный берег,  все страны и все моря. Я
пережил бурю  восторгов,  страстей и  огорчений.  Но  беспокойное сердце все
больше жаждало сильных ощущений.  Дивная милость небесная ниспослано была  в
Багдаде.  Я полюбил прекрасную ассирийку Сетти Маани. Она была христианка, и
я женился на ней. Я был очень счастлив, мой друг, но много слез она извлекла
из моих очей. Посмотри на мою Сетти Маани.
     Делла Валле откинул лиловую парчу, затканную золотыми розами, и Георгий
увидел в  стеклянном гробу  прекрасное смуглое лицо  а