За горой не слышно бури,
                В очаге огня не стало.
                Гневен сказ моей чонгури
                Про Барата, про шакала.

                Даже птица улетела,
                Замер сад под грудой пепла.
                Не поет во мгле Натела,
                Песня звонкая ослепла.

     Дед вздохнул,  приложил руку к глазам,  посмотрел на небо: лебеди низко
летят,  весна  будет  долгая,  теплая.  Постоял,  проводил ласковым взглядом
торопливую стаю и  свернул на  знакомую тропу.  Там,  на краю обрыва,  стоит
нетронутый старый дом Шио Саакадзе, отца Георгия.
     Дед  Димитрия  каждое  воскресенье  приходил  к  покинутому  дому,  как
приходят проведать на кладбище могилу близкого.
     Он  не боялся,  как все ностевцы,  входить в  этот опустелый,  когда-то
любимый дом,  где теперь каждую ночь под пятницу злые дэви в  большом черном
котле варят себе ужин и  до самого неба от ядовитого мяса подымается зеленый
пар.
     Дед молча садился на почерневшие доски тахты,  прикрывал глаза,  и  ему
казалось,  что  вот-вот  сейчас войдет Маро с  дымящейся чашкой лобио,  что,
рассыпая звонкий,  как стеклянные четки,  смех,  вбежит маленькая Тэкле, что
его  дорогой  внук  Димитрий  окликнет  деда  и,  сверкнув горячими глазами,
закричит: "Мой дед, полтора часа целовать тебя должен за желтые цаги".
     Дед вздрагивает,  оглядывает холодные стены, и крупные слезы стекают по
морщинам его  щек.  Он  заботливо поправляет на  тахте полуистлевшую мутаку,
откидывает палкой сухую ветку и, тихо прикрыв за собою дверь, направляется к
берегу реки, где его уже давно ждут друзья далекого детства и юности.
     Ностевцы особенно чувствуют гнет  тяжелой руки  Шадимана.  Носте  после
побега Саакадзе в Иран снова перешло в собственность царской казны. Шадиман,
укрепляя княжескую власть,  с  особой жестокостью придавил Носте и  крестьян
бывших азнауров, приверженцев Георгия.
     Особенно  опустошил он  деревни  "Дружины  барсов",  стремясь  тяжелыми
повинностями и  непосильной податью  вытравить из  крестьян свободные мысли,
внедренные Георгием Саакадзе.
     Но идут ли крестьяне на полях за деревянной сохой, вздымают ли на цепях
тяжелые камни на  гребни гор,  гонят ли  по  Куре царские плоты от Ацхури до
Чобисхеви,  от  Гори до Мцхета,  от Тбилиси до Соганлуги,  калечат ли ноги в
липкой глине,  сутулят ли  спины  в  виноградниках -  они  угрюмо смотрят на
зубчатые башни замков и угрожающе произносят имя Георгия Саакадзе.
     Сегодня -  воскресенье, совсем затихло Носте. Устал народ, отдыхает. Но
старики боятся сна, они избегают его днем и тревожно поджидают ночью. Они не
устают любоваться восходом солнца и с сожалением провожают закат.
     Дед  Димитрия спешит к  любимому бревну,  где  деды  потихоньку,  почти
шепотом,  вспоминают веселую жизнь  при  Георгии Саакадзе и,  оглядываясь по
сторонам,  уверяют друг друга:  прискачет наш Георгий, непременно прискачет,
да хранят его все триста шестьдесят пять святых Георгиев.
     Дед Димитрия по обыкновению затеял спор:
     - Э, пока Петре пришел, с Павле кожу содрали.
     - Ты,  дорогой,  правду сказал, - сокрушенно покачал белой, как облако,
головой прадед Матарса. Он за свои сто пятнадцать тяжелых лет пережил немало
царей,  немало князей,  но уверял, что таких собак, как ностевские нацвали и
гзири,   выгнанные  некогда  Георгием  за  грабеж  народа  и   сейчас  нагло
водворившиеся на  старые места,  он,  прадед Матарса,  никогда и  на большой
дороге не встречал.
     Поговорив о  битвах и  по  молчаливому соглашению обходя воспоминания о
дорогих каждому старику ностевцах, сейчас страдающих в Иране, они перешли на
волнующий разговор о податях.
     - Раньше,  при  царе Симоне Первом,  все же  совесть имели,  брали одну
десятую часть урожая. Потом, при Георгии Десятом, немножко помолились, стали
брать одну седьмую,  а  сейчас окончательно с чертом сдружились,  одну пятую
берут, - с остервенением сплюнул дед Диасамидзе.
     - Черт хорошо свое дело знает, в монастырь пролезть не может, но все же
монахам,  когда в Тбилиси едут,  мысли бросает.  Пока до царя доскачут,  уже
знают,  сколько для бога просить. Раньше винную подать - одну десятую урожая
брали с церковных глехи,  сейчас дождей мало,  наверно,  потому одну восьмую
требуют, - насмешливо проговорил дед Димитрия.
     Некоторые   при   упоминании   черта   на   всякий   случай   незаметно
перекрестились.
     Помолчали,  прислушиваясь к  тихому плеску Ностури у берега,  белеющего
кругляками.
     Дед Димитрия глубоко вздохнул:
     - Сад Даутбека совсем пропал...
     - А кто будет смотреть,  раз царское - не жалко, - равнодушно отозвался
юркий старик.
     - Плохо говоришь...  Раз