стину аллаха,  - поспешил добавить
Карчи-хан,  -  мои  глаза  тоже  достают тучные  отары  на  сочных пастбищах
Гурджистана,  богатства  монастырей и  искусных  мастеров  тонких  и  грубых
изделий.
     Шах Аббас усмехнулся:
     - Грузия и сардару Саакадзе снится.
     - Шах-ин-шах, грузинские князья против Георгия Саакадзе. Он не имеет ни
в Картли,  ни в Кахети единомышленников,  значит,  несмотря на высокий рост,
его вес легче пуха.
     - Фергат-хан изрек истину,  не  лучше ли  сговориться с  Шадиманом?  Он
могущественный князь, ум и рука князей Картли.
     - Шадиману я  не  верю,  он хочет царствовать над царем,  а  не служить
"льву Ирана".
     - Шах-ин-шах,  можно выбрать другого князя.  Георгий,  сын Саакадзе, не
родовитый князь. Говорят, он для царя Картли ловил лисиц в лесу.
     Шах милостиво кивнул:
     - А разве ты,  Караджугай,  не был куплен мной? А разве я сейчас продам
тебя за пятьдесят чистокровных ханов?  А ты, Эреб, не пас стада? А сейчас не
ты ли пьешь вино из золотой чаши,  мною подаренной?  И пусть сардар Саакадзе
ловил  лисиц  картлийскому царю.  Разве это  помешало ему  разбить османов в
Сурамской битве?  Почему мне и  в  Картли не поить из золотой чаши пастухов,
которые хотят привести в  покорность "льву Ирана" стадо ягнят?  Гнев сардара
Саакадзе на князей - справедливый гнев. Величие Персиды возродится благодаря
"льву Ирана",  умеющему отличать солнце от луны.  Я не доверяю князьям,  они
подобны сухим листьям и  относятся ветром то в сторону Турции,  то в сторону
Русии. Я благосклонно окажу покровительство Саакадзе и его приверженцам, ибо
им выгодно быть моею тенью.
     Дежурный  хан  в  третий  раз  перевернул  ампуллет  -  песочные  часы.
Зелено-золотой песок медленно пересыпался в хрустальный шар.
     В Диван-ханэ томились послы. Во всех углах шептались, жужжали, спорили.
Пестрели  камзолы  с  белоснежными манжетами,  бухарские  халаты,  испанские
плащи,   крымские  тюрбаны,   португальские  широкополые  шляпы  с  перьями,
русийские терлики.  Среди  кожаных портупей,  разноцветных ремней,  шелковых
поясов  выделялись  золотые  кружева  Пьетро  делла   Валле,   воинствующего
пилигрима папы  римского Урбана  VIII,  и  в  стороне  переливался ало-синей
парчой кафтан Хохлова, посла атамана Заруцкого.
     По  залу шныряли толмачи.  Они  услужливо переходили от  одной группы к
другой, одновременно переводя беседу и собирая для шаха мысли чужеземцев.
     Только  Пьетро  делла   Валле  не   пользовался  толмачами,   оживленно
разговаривая то с  испанским капитаном Педро Бобадилла,  то с  ханом Гиреем,
крымским царевичем,  бежавшим к шаху, то с английским путешественником сэром
Ралеем, то с Али Баиндур-ханом.
     Затянувшееся ожидание создало  неловкость,  но  каждый  посол  старался
небрежным разговором показать независимость своего государства.
     И  лишь  сын  боярский Иван  Хохлов  и  Богдан Накрачеев,  астраханский
подьячий,  угрюмо  сидели  в  углу.  Нелегко  быть  послами  атамана  Ивашки
Заруцкого и его полюбовницы Марины Мнишек.  Толмачи, прибывшие с Хохловым из
Астрахани,  переводили отрывки долетающих фраз.  Но  Хохлов  и  Накрачеев не
интересовались  чужими  разговорами.  Что  им  эти  кружева  на  камзолах  и
петушиные перья на  шляпах,  когда казацкую вольницу Заруцкого уже  обдавало
ледяное дыхание Москвы, а шах Аббас все оттягивал помощь. Сегодня велел быть
у себя. Что ждет казаков?
     Но не только Иван Хохлов и Богдан Накрачеев озабоченно оберегали секрет
своего посольства. И другие послы за небрежностью легкого разговора скрывали
сложные заботы о делах, возложенных на них государствами.
     Флегматично наблюдая за  испанским послом,  сэр Ралей еще раз взвешивал
предложение шаху  -  предоставить Ост-Индской  компании  покровительственные
пошлины для борьбы с испанской монополией торговли.
     Дон  Педро  Бобадилла,  свирепо посматривая на  англичанина,  решил еще
настойчивее добиваться монопольного права  захода  в  персидские гавани  для
испанских кораблей с грузом индийских пряностей.
     С    увлечением    доказывая    гольштинскому    послу,     страдавшему
подозрительностью и одышкой, превосходство африканских женщин над грудастыми
голландками,  Пьетро делла  Валле  обдумывал предстоящую беседу с  шахом для
наилучшего проведения замыслов "римской коллегии пропаганды веры".
     Решительно оспаривая мнение гольштинского посла о невыносимом мускатном
запахе жительниц Занзибара,  Пьетро делла  Валле  уже  видел  торжество папы
Урбана VIII над исламом. Его воображение рисовало армию миссионеров в Иране,
вербующих в святую церковь заблудшие души.
     В  средней нише  сидел Абу-Селим-эфенди,  турецкий посол.  Он,  тонкими
пальцами перебирая кисти пояса,  равнодушно оглядывал зал, но от его глаз не
ускользала малейшая перемена в настроении посланников.
     Молодой наиб вытянулся у двери.
     В  Диван-ханэ  вошел сардар.  Не  только исполинский рост  и  индусская
жемчужная  звезда  на  синем  атласе  привлекали внимание  послов.  Поражала
мраморная неподвижность лица и пылающие огнем огромные глаза.
     Учтиво приложив руки ко  лбу и  сердцу,  он  направился было в  средние
двери, но его остановил восхищенный возглас Пьетро делла Валле:
     - Синьор,  какой  стране  мы  обязаны восхитительным сочетанием огня  и
мрамо