Молодые вперед
лезут,  а кинжал любит,  когда близко.  Шашка тоже любит... Шестьдесят пасох
назад на персов с царем Лаурсабом ходил, от врага не прятался, но осторожным
стал,  уже  много воевал...  Окружили нас  сарбазы,  кто на  горе был -  там
остался,  кто  внизу был  -  тут  остался...  Висят на  уступах перерезанные
грузины.  И персов немало убитых,  может, больше... Живым тоже плохо, только
стоны да свист шашек слышим...  Вдруг персы мимо проскакали, я упал, а около
меня голова катится. Сначала думал - моя. Открыл глаза, смотрю - Датико, сын
моего соседа... Единственный был...
     - Если сделать с острым носком,  удобнее будет... Веселый мой Димитрий,
смеяться любит, бегать любит, а с острым носком удобнее бегать...
     - Зачем бегать,  иногда лучше лежать...  Я  тогда не  знал,  что лучше,
думал - убит. И все не понимаю: если убит, почему пить хочу, а может, потому
пить хочу,  что убит?  Подняться не могу,  тяжесть к  земле тянет.  С трудом
глаза открыл,  вижу -  тело Датико меня душит,  без  головы остался,  голова
рядом лежит...  Единственный был...  Из  горла капает мне в  лицо кровь.  От
жажды круги в глазах зажглись,  ум мутит...  Если умер,  зачем пить хочу?  А
кровь не перестает, совсем голову мне запила, в рот тоже капает... Теплая...
Много выпил...  Плохо,  а  сбросить Датико не  могу...  Уже не слышу грузин,
только персы с  криками рубят мертвым головы и в кучу складывают...  Подошли
ко мне двое:  один голову Датико на пику надел, другой - мою ищет... Никогда
по-персидски не знал,  а  тут сразу догадался:  перс,  смеясь,  сказал,  что
голову мою шайтан унес... Потом долго тихо было...
     - Скоро  осень,  охота  начнется,  мой  Димитрий любит охоту...  Может,
абхазские цаги сделать? Абхазские удобно... Если дождь, чулки сухие будут...
     - Долго тихо  было,  только прохладнее стало.  Глаза не  могу  открыть,
кровь слепила...  Может,  я не убит?  Тогда зачем держать на себе тяжесть? С
трудом сбросил Датико,  сразу легче стало.  Глаза расцарапал,  пока  открыл.
Луну в красной чадре увидел,  а посередине поля башня из голов грузин стоит,
и больше никого.  Как встал,  как побежал -  не помню. Наверно, много бежал,
может,  ночь,  может,  неделю,  не помню.  В  чужой деревне женщины и дети с
криками,  как птицы,  разлетелись.  Мужчины воду схватили...  Холодную лили,
теплую лили,  а  с  головы красный ручей  бежит...  Когда  отмыли,  смеяться
начали:  "Ты  что,  ишак,  совсем  не  ранен,  из  чужой  крови  папаху себе
сделал..." Зачем бога учить?  Бог сам знает,  как лучше... В желтую покрась,
на мне тогда тоже желтые были...
     Тихо в Носте.
     На  мосту  монотонно  заскрипела  арба.   На  плетень,  обвитый  черной
ежевикой, взлетел петух; похлопал крыльями, загорланил, прислушался, вытянул
шею,  громче загорланил,  заглянул к  себе под  крыло,  и  вдруг остервенело
принялся перебирать перья.  Но скоро,  спрыгнув,  понесся к навозу. Не найдя
кур на  обычном месте,  беспокойно забегал по двору,  остановился,  наклонил
голову,   сердито  замигал  синеватыми  веками  и,  сорвавшись,  бросился  к
откосу...
     Петух угадал - его семья хозяйничала за огородом.
     А под развесистым каштаном Маро,  повязанная белым платком, в маленьком
котле вываривала нитки.  Она,  вздыхая, думала, что половину шерсти придется
отдать сборщику и еще отложить моток - пошлину для нацвали за право продажи.
     Тэкле,  развевая по  солнцу  черные  кудри,  яростно выгоняла с  грядок
куриц.  У  плетня,  следя за  Тэкле,  смеялись девочки.  Она  бросила кур  и
подбежала  к  подругам.   Захлебываясь,  щебетали  о  похождениях  совместно
вскормленного котенка.  Он совсем похож на главного сборщика.  Вчера у  тети
Кетеван  вылакал  молоко  и,   удирая,   разбил  кувшин.  Хотя  вслух  и  не
высказывалось, но по улыбкам девочек чуствовалось одобрение любимцу.
     Потом Тинатин побежала за  голубой лентой,  привезенной отцом из  Гори.
Втайне  позавидовали.   Окончательно  сговорились  пойти  в   воскресенье  в
кавтисхевский лес за кизилом.  Еще о многом хотелось поговорить, но сердитые
оклики матерей, работавших на огородах, вспугнули болтуний.
     - Тэкле,  отнеси отцу мацони и чурек, - не отрываясь от работы, сказала
Маро.
     - А яйца? Сорву огурцы, огурцы с яйцами вкусно.
     - Не надо, Тэкле, азнауру стыдно на поле огурцы кушать... дома успеет.
     На  плоской  крыше  изнемогали  от  зноя  фрукты.   Темно-синий  инжир,
бархатные персики, коричневые груши и терпкая айва морщились на разостланных
циновках.
     С  карниза балкона свешивались нанизанные на  шерстяные нитки  кружочки
яблок и сливы.
     Нино, перегнувшись с крыши, окликнула Тэкле.
     - Сегодня  кисет  кончила,  беркута  бисером  вышила.  Георгий  доволен
будет... Ничего не слышно? Подожди, покажу...
     В  чистом доме Гогоришвили,  опустив голову,  мать скорбно рассказывает
Миранде о  своем  печальном посещении семьи Киазо.  Миранда,  сдвинув брови,
гордо  сжала  побледневшие губы,  ее,  казалось,  не  трогали бедствия семьи
Киазо,  еще так недавно богатой и заносчивой, а сейчас обнищавшей вследствие
точного выполнения приказа начальника гзири.  Не только скот и одежда,  но и
запасы  на  зиму,  даже  и  конь  Киазо  -  все  отобрано  надсмотрщиком.  А
обезумевший от горя Киазо пропадает в  лесу и  совсем отказался от работы на
земле. Даже соседи, боясь гнева гзири, сторонятся несчастных.
     Пом