ала. Между прочими бытовали 
слухи, что они лобызали кошек, жаб и других животных, что, погасив свечи, они 
предавались свальному греху, где побуждения плоти якобы не удерживались 
никакими пределами: попадалась ли мать, сестра, монахиня, говорит один памятник,
 пощады никому не было. Детей, здесь зачатых, через шесть дней после рождения 
сжигали, и пепел их служил вместо христианского Причастия. Если, говорит другой 
документ, еретики осуждали законный брак, то позволяли иной, предписывая 
соблюдение его по неистовым правилам секты. За кровосмешение с матерью 
полагалось восемнадцать денариев: шесть за то, что зачала, шесть за то, что 
выносила, и шесть за то, что выкормила младенца. За преступление с сестрой 
платилось шесть денариев, вместе с матерью — девять денариев.
Обо всех этих сказках ни слова не говорят писатели достоверные и 
непосредственные источники. Допросы тоже не подтвердили этого ни в Италии, ни 
во Франции 117. Дело в том, что католиков смущала чистота жизни альбигойцев, и, 
завидуя, они обвиняли их в тщеславии и притворстве: чисты-де они были днем, 
ночью же выказывали всю свою необузданность. Но, повторяем, вся эта клевета— 
вымыслы мелких памфлетистов, неспособных стать на более высокую позицию и 
рабски следовавших за невежественной толпой. Образованные католики, враги их 
веры, отдают должное чистоте, патриархальности и легальности их нравов, столь 
противоположных с нравственным обликом тогдашних католических прелатов, которые,
 по словам одного стихотворного памятника, «прямо говорят, криво идут, 
обманывая простотой и благочестием имени, которое носят» 118.
Печаль всегда рисовалась на бледных, истомленных воздержанием и омраченных 
суровой думой лицах катаров, как замечал еще святой Бернар 119. Они ничего не 
начинали без молитвы, без благословения Божия; и в отдыхе и в болезни они 
мечтали о небе; между ними не было ни слишком высоких, ни слишком малых; 
великий Бог, перед взором которого все умалялось, уравнивал всех между собою. 
Ровный, тихий голос, скромная походка, смиренный вид, поникший взор были 
признаками катара.
«Облик патарена печален, голос наполнен слезами», — справедливо характеризовали 
итальянских сектантов. По самому духу своего учения еретики (подразумеваются 
«верные», то есть те, кто не посвятил себя исключительно духовным делам) 
призваны были к труду и деятельности. Работа была единственным источником, 
который мог дать альбигойцу средства к существованию и одновременно 
содействовать успеху учения секты. Оттого они блюли свое хозяйство и, ведя 
умеренную жизнь, были часто упрекаемы в скупости, в жадности к прибыли. 
Оправданием им может быть то, что, подобно евреям, они должны были заботиться о 
будущем, должны были ожидать, не обеспеченные в настоящем, ежедневного грабежа 
своих муществ, даже изгнания в чужие края. Тысячи мелких оскорблений могли 
смягчаться разве что деньгами. Экономическое развитие Лангедока многим обязано 
характеру его обитателей вообще, но еще более характеру и личным свойствам 
последователей альбигойских сект. «Верные» должны были усиленно трудиться еще и 
потому, что в их обязанности входило содержание «совершенных», духовенства, 
больных и бедных братьев. Их пожертвования, а также и деньги на требы 
собирались в особую казну, которая была на попечении архиерея, в опасное время 
ее прятали в погреба в лесах, зарывали в землю и употребляли на общественные 
нужды.
Еретики — это сброд бедняков, тунеядцев, невежд, глупцов, — говорили 
монахи-хроникеры и восклицал святой Бернард. После всего сказанного очевидно, 
насколько это несправедливо. Создать стройную философскую систему, бороться с 
учеными богословами — дело ума далеко не невежественного. Полемисты сознавались,
 что противники их весьма искусны в знании святого Писания. Множество 
«совершенных» получило образование на скамьях Парижского и Болонского 
университетов. Церковь католическая не страшилась бы безграмотных невежд. 
Вернее было сказать, что еретики были интеллигенцией Юга. Все, чему мы были 
свидетелями в первой главе, являлось отражением религиозного свободомыслия.
Альбигойцев упрекали также в лицемерии. Святой Бернар, немец Экберт, испанец 
Лука говорят, что «верные» альбигойцы продолжали для вида посещать католические 
храмы, что они подходили к причастию, но бросали незаметно облатки в угол или 
прятали в молитвенник. В этом же обвиняли их манихейских и присциллианских 
предшественников. Не стоит думать, что к такой мере они должны были прибегать 
постоянно даже в дни, счастливые для своей веры, но, с другой стороны, нельзя 
отрицать, что необходимость в первое время часто ставила их в такое положение. 
Во всяком случае твердая энергия и неустрашимость — черта не тех, кто умеет 
лишь лицемерить, скрывая свои убеждения, а свидетельством тому, что еретики не 
только лицемерили, служит сама история или, лучше, способ распространения 
альбигойства.
Искусство и умение еретиков пропагандировать свое учение, их изворотливость, 
разнообразие средств, к которым они прибегали, — все это заслуживает особенного 
внимания. Вот какой-нибудь «верный», сопутствуемый искушенным в назиданиях 
духовным лицом или «совершенным», минуя замок, пробирается по живописной 
лангедокской деревне, населенной католиками. Время идет к ночи. У верного здесь 
есть знакомые, здесь его всегда считали за католика. Страннику охотно отворяют 
ворота. Завязывается тихий разговор, который незаметно, мало-помалу переходит к 
вопросам веры и необходимости спасения. Благоговейным тоном верный начинает 
говорить, как трудно достигнуть этого спасения. В разговор вмешивается старец, 
его незнакомый спутник, скорбный и крепкий вид которого внушают уважение и 
невольно располагают к себе. Он ведет красивую речь о Боге и Евангелии, говорит 
так набожно, так красноречиво, что назавтра хозяева не отпускают гостей и 
соседи, наслышавшись о старце, приходят послушать его. Он задерживается в 
деревне. Из его уст так убедительны уверения о зле, заразившем нынешних 
пастырей, о порче, которую они внесли в христианское учение, что остается 
только отступать пере