тайные желания Монфора. В нем он 
предусмотрел все, что могло быть полезно как в интересах Римской Церкви, так и 
в его собственных. Привнося полумонастырские нравы на веселый Юг (статьями IV, 
VIII и XI), упрочивая по возможности выгоды духовенства как местного (статьи 
1—111, V и VII), так и римского (статьи VI и XV), Монфор не забыл гарантировать 
и себя (понимая непрочность завоевательной системы) целым рядом статей (XVI—XXI,
 XXXIII), часто даже стеснявших тех людей, которые были его друзьями и 
помощниками в покорении Лангедока. Не говоря о том, что всякая возможность 
национальной местной оппозиции была предусмотрительно отстранена, что ересь не 
имела и возможности возродиться вследствие французского террора, 
господствовавшего в стране, нельзя не заметить, что в памьерском акте оказалось 
заранее узаконено то, что должно было фактически совершиться гораздо позже, — 
это лишение Юга его особенностей, объединение его с Францией и подчинение новым 
государственным идеям, которые уже с того времени начинают развиваться на 
севере от Луары; парижские кутюмы провозглашаются обязательными для Лангедока 
(статьи ХL, ХLIII, ХLV), отныне страны завоеванной, которой можно повелеть 
изменить свои хозяйственные и юридические традиции.
      После таких мер вся дальнейшая история альбигойских войн имеет лишь один 
смысл — добиться торжества государственных начал, провозглашенных в памьерском 
дворце Монфора, в многознаменательный для Лангедока день декабря 1212 года.
Борьба, сопротивление этому нашествию — отныне борьба слабого против сильного, 
хотя она продлится еще более полустолетия. Все военные силы Франции придут 
оружием насадить в стране памьерский статут.

     Дипломатические сношения
      
Покоренные, офранцуживаемые лангедокцы думают найти единственное спасение в 
чужой помощи, в народе, который только один во всей Европе был близок к ним по 
родству и по истории, который только один во всей Европе мог симпатизировать им,
 — в народе арагонском и его рыцарственном короле. Высшее общество Арагона 
должно было сочувственно откликнуться на вопль трубадуров. Дон Педро уже давно 
громко высказывал свое сочувствие альбигойцам. Вспомним, как он, раздраженный, 
оставил лагерь крестоносцев.
Теперь к нему направлялся сам граф тулузский просить заступничества и помощи, 
оставив свою столицу на попечение графа де Фуа, боровшегося вместе с ним. Педро 
радушно принял своего несчастного родственника, он обещал Раймонду все, что 
было в его власти. Политические дела короля шли как никогда прежде хорошо: он 
победил мусульман и слыл героем толозской битвы. Обещая Раймонду всякое 
содействие войском и деньгами, король хотел последний раз попытаться решить 
вопрос переговорами с могущественным противником ереси, папой Иннокентием. Граф 
тулузский знал, что это ни к чему не приведет, но король тем не менее отправил 
от своего лица посольство в Рим. Оно состояло из двух почетных духовных особ.
В январе 1213 года послы короля арагонского уже беседовали в Риме с Иннокентием.
 Папа был склонен выслушать голос оправдания, исходивший из Тулузы, центра 
ереси. Он уже не раз делал замечания легатам. Тем более теперь он должен был 
склониться к заступничеству постороннего короля, который был его вассалом и 
которого он не имел оснований подозревать в отступлениях от католицизма. В 
ответ на уважительные речи арагонских послов папа велел немедленно подготовить 
послание к легатам, продолжавшим действовать в Лангедоке от его имени. Это 
были: Арнольд, теперь пышный архиепископ Нарбонны, епископ Риеца и тот же 
каноник Феодосии. Из их действий было видно, что они забыли и о своем звании, и 
о цели назначения в Прованс. Они совершенно предались светской жизни и, в 
упоении успехов и счастья, спокойные со стороны Монфора, который иногда 
становился простой их креатурой, стали для страны главным предметом ненависти и 
страха. Недаром, думал папа, послы дона Педро так резко изобразили поведение 
легатов, уверяя, что вся кое дальнейшее ведение крестовой войны излишне, что 
оно только служит предлогом утолить алчность местного духовенства и французских 
пришельцев, похожих на сброд сподвижников Монфора, что ересь исчезла, что такие 
лангедокские феодалы, как графы Комминга, Фуа и Беарна, ничем к ней не 
причастны 30.
      Папа поверил доводам послов. Феодалы, считавшиеся оскорбленными в своем 
лице и в лице короля арагонского,  будучи   вассалами   графа тулузского,  
только частью своих владений подлежали сюзеренитету дона Педро; это был 
результат политики его предшественников, графов барселонских??. Тем не менее 
феодальное право было оскорблено, крестоносцами и Иннокентий счел должным 
принять на себя посредничество.  Но от этого дела он отделил другое, в котором 
еще резче обнаружилось самовольство Монфора.
      Граф Симон не хотел признать себя вассалом короля за Каркассон, 
уступленный Педро. В этом поступке француза нельзя было не видеть явного 
нарушения права, бесцеремонного неуважения к установившемуся обычаю. Так как в 
вопросе о Каркассоне не осталось никаких сомнений, а дела пиренейских баронов 
римская курия хотела обдумать, то Иннокентий прежде всего предписал вождю 
крестоносцев присягнуть арагонскому королю за Каркассон.
«Сим апостольским посланием повелеваем тебе, чтобы ты не преминул исполнить 
относительно короля то, чем ему был обязан прежний граф, ибо как мы ни любим 
тебя во Господе, не желаем и не должны желать, чтобы король потерпел что-либо 
или чтобы справедливость была нарушена» 31.
Это распоряжение было написано 15 января 1215 года, а через три дня было 
отправлено к тому же Монфору такое резкое по тону послание, к которым не привык 
этот католический из католических баронов и которое достаточно показывает, что 
Иннокентий убедился в реальности страшных насилий, совершаемых на Юге его 
именем, и в наглости французских заво