что Пюи-Лоран вернулся под власть свого прежнего барона Сикарда.
Барометр военных действий опустился: крестоносцы разъезжались, многие от 
усталости, другие, отбыв условленные сорок дней. Монфор полагал, что причиной 
капитуляции Пюи-Лорана была неприятельская сила, но каково стало его изумление, 
когда он узнал, что город просто продан самим рыцарем, которому он поручил его 
охрану. Подобный поступок способен был произвести изумление во всей Европе. 
Изменника звали Гюи де Люс. Ему предложили оправдаться поединком??, но он 
отказался и по приказу крестоносных баронов был повешен. 
      В это же время в Тулузе завязывались дипломатические и военные узлы, 
имевшие большое влияние если не на развязку, то на дальнейший ход войны. 
Избавившись от Монфора и так счастливо отразив неприятеля, тулузцы не могли 
надеяться, что подобное счастье всегда будет сопутствовать им. Между тем рано 
или поздно надо было ожидать вторичного появления крестоносцев под стенами 
столицы. Значительное увеличение сил в неприятельском лагере было бы сигналом к 
новой осаде, за исход которой нельзя было поручиться. Поэтому тулузцы должны 
были, в ожидании будущих событий, прибрести себе сильного союзника.
В Лангедоке и Провансе его быть не могло: лангедокские государства, кроме 
тулузского графства, покорились, лишь изредка напоминая о себе восстаниями, 
которые вспыхивали в разных концах края. Сами феодалы или носили французское 
ярмо, или бежали к Раймонду. Заронскому Провансу предстояла та же участь: 
Монфор уже собирался нагрянуть туда. Рассчитывать на короля французского 
тулузцам было более чем бесполезно: Филипп Август, у которого возникла мысль 
централизовать будущую монархию, недолюбливал свои собственные общины и, 
конечно, не стал бы поддерживать оппозиционно-республиканский дух Юга, 
зараженного ересью. Взоры тулузского муниципалитета остановились на 
рыцарственном короле родственного Арагона. 
Дон Педро пока был рьяный католик, но, давно бывший не в ладах с римской курией,
 а особенно с Монфором, должен был внять голосу справедливости. Городские 
власти Тулузы, освободившись от осады, послали ему письмо. Перед глазами 
католика, всегда привязанного к интересам Церкви, перед глазами человека, 
преклоняющегося перед Иннокентием III, государя, может быть искренно 
восторгавшегося идеей теократии, тулузский муниципалитет должен был предстать, 
искренно или притворно, во всей католической обстановке. Надо было скрыть в 
собственных интересах всякое подозрение в ереси и казаться страдающими чуть ли 
не за сам католицизм.
И действительно, прошение тулузцев составлено в таком духе, что исследователю, 
кажется, нет и причин сомневаться в религиозном чувстве авторов письма. Он 
должен только удивляться, как можно было таких искреннейших католиков считать 
за альбигойцев. Преследования легатов выставляются исключительно своекорыстными,
 если в этом есть много правды, то также правда и то, что сущность дела в этом 
прошении скрыта. Иного средства судьба не предоставляла, а альбигойство 
«верных» оправдывало средства, дозволяя и явную ложь, если она приносила пользу.
 Показывая себя искренними католиками, тулузцы будто с удивлением узнают, что 
их могли и могут еще считать за друзей ереси, от которой они отрекаются 
чистосердечными клятвами:
«Мы переспрашивали всех, которых нам указали как последователей ереси, и они 
нам постоянно отвечали, что они не были еретиками, и обещали жить без всяких 
уклонений, под властью и наставлениями Церкви. И сами мы никогда не считали их 
за еретиков, ибо они живут между нами как люди преданнейшие христианской вере. 
Когда по приказанию и воле легатов господина папы, отца Петра де Кастельно и 
отца Рауля, весь город наш клялся в подчинении святой римско-католической вере, 
они также принесли клятву, а легаты сами же объявили, что все, давшие, согласно 
их воле, присягу, считаются в вере католической и истинными христианами».
Сделав так кстати и так искусно намек на вынужденность и формальность присяги, 
тулузские власти продолжают:
«Тем сильнее и глубже мы поражены всем происшедшим, что знали, как отец 
нынешнего графа, следуя повелению исправить народ тулузский, актом, изданным по 
этому поводу, предписал, что если хоть один еретик найдется в крепости и 
предместьях Тулузы, то он казнит его вместе с тем, кто его укрывал, и имущество 
обоих конфискует. Вследствие чего мы и сожгли многих и не перестаем это делать 
каждый раз, как только таковых находим».
После таких оговорок тулузцы переходят к своекорыстию легатов, указывая на 
грамоту Иннокентия еще  1202 года, которая не была приведена в исполнение, так 
как заключала в себе приказание снять интердикт и впредь поступать по-божески. 
Далее раскрывается все дело по порядку, с большими и часто новыми подробностями,
 как Тулуза просила папу вторично, как за тысячу ливров легат Арнольд 
согласился снять отлучение, как, получив пятьсот ливров, и «только из-за этого»,
 не обвиняя ни в чем другом, он подверг отлучению городских консулов, как 
консулы, не желая прослыть изменниками, снова присягнули, как город дал 
заложников, как тулузцы помогали (?) крестоносцам при осаде Лавора, как их 
отблагодарили за это разорением графского замка, как два раза (?) Раймонд 
пытался призвать Монфора к примирению, причем чуть не был захвачен при помощи 
обмана, как, наконец, Фулькон принуждал их отречься от своего графа. Описав 
тулузскую осаду и поражение крестоносцев, авторы письма заключают:
«Не успев исполнить, благодаря Божественному всемогуществу, всего того, что они 
желали, крестоносцы, от печали, которой они были объяты, учинили великую 
несправедливость. Более озлобленные, чем когда-либо, они, удаляясь, грозили нам 
бедствиями — гораздо более ужасными, чем те, которые мы перенесли. Вот почему 
мы настоятельно просим ваше королевское благоразумие и благоволение отнестись с 
негодованием к оскорблениям и несправедливостям, которые нам беззаконно 
причинены, и если вам ложно будут внушать противное тому, что мы говорили, то