каким-нибудь замком, то конечно поступил бы не так. 
Кинувшись на городок Бром после тулузского поражения, он в три дня овладел им, 
без всяких машин. Первым делом он ослепил более 100 человек, которым в добавок 
были обрезаны носы; один глаз нарочно был не внолне поврежден, чтобы, 
изуродованные, они могли вести своих остальных товарищей в Кабарет. Достойно 
внимания то оправдание поступков Монфора, к какому прибегает по этому поводу 
его католический историк. 
"Граф поступил так не потому, чтобы нанесение таких уродств (talis detruncatio 
membrorum), ему доставляло удовольствие, но оттого, что противники его, сами 
первые прибегая к тому, умерщвляли и резали в куски всех наших, которые 
попадались к ним, точно жестокосердые палачи (историческое беспристрастие 
должно подтвердить справедливость этих слов). И действительно, падая в яму, 
которую еретики сами себе выкопали (Пс. VII), они иногда пили из той чаши, 
которую слишком часто предлагали другим, что не было несправедливо. Что же 
касается до благородного графа, то он никогда не предавался никаким жестокостям,
 никаким истязаниям, ибо он был самый кроткий из людей (omnium siqmdem 
mitissimus erat)"(66). 
Если есть правда в первой половине этой заметки, если действительно лангедокцы, 
гонимые иноверцами и чужеземцами, в пылу борьбы, слабейшие, не пренебрегали 
никакими средствами и весьма часто, как увидим, не уступали в жестокости и 
свирепости крестоносцам, то только особым складом взглядов и односторонностью 
Петра Сернейского можно объяснить наивный панегрик его предводителю 
крестоцосцев.
      Но подходило лето, а с ним могли прибыть новые отряды северян. При таких 
условиях местные феодалы не могли уже рассчитывать на счастливый исход своей 
обороны. Тогда все их усилия были направлены на поиск надежного союзника. 
Преследуемые Римом, они не могли найти сочувствия и поддержки у европейских 
государей. Взоры их могли остановиться разве только на короле арагонском. 
Кстати, дон Педро был тогда в Лангедоке; он возвращался из Прованса.?? Вассалы 
графа тулузского, его родственника, надеялись найти в нем если не защитника, то 
ходатая. По этому поводу в Монреале, у сеньора Амори собрались бароны Кабарета 
и Терма. Они отправились в качестве лангедокской депутации навстречу королю. 
Они просили его принять их под свою защиту, добровольно подчиняясь ему в 
качестве вассалов, очевидно отстраняя тем законного сузерена своего, короля 
французского. Казалось бы, не было ничего проще, как просить защиты у 
последнего. Филипп был во всяком случае сильнее и влиательнее арагонского 
государя; он уже проявил самостоятельность, непокорность в борьбе с Римом по 
делу Ингебурги, тогда как Педро не нашел другого выхода, кроме полурабской 
покорности. И теперь, сойдясь с Филиппом теснее, он мог рассчитывать на его 
решительную поддержку. 
      Но тут-то и проявляется вся ненависть лангедокцев к французам, все 
родство их с тогдашними испанцами. Понимая, что Филипп выручит их из беды, они 
не менее того сознавали, что воинственная французская раса поглотит их 
собственную национальность, что и случилось вскоре. Они искали других союзников 
и в этом отношении обстоятельства не могли предложить им иного, кав короля 
Арагона. 
Но личный эгоизм лангедокских вельмож иначе направил ход событий. Педро готов 
был протянуть им руку помощи. В последнее время у него часто происходили 
раздоры с Римом; он, вследствии крайностей характера своих соотечественников, 
готов был сделаться столь же сильным врагом Иннокентия, сколько верным другом 
его он был до того времени. Но вместе с тем он хотел верных ручательств; он был 
настолько благоразумен, что не решался проливать кровь подданных, не ожидая 
успеха. Он прежде всего спросил, сдадут ли они ему свои замки на время ведения 
войны, т. е. сделают ли его хозяином в стране. Получив на то сперва 
нерешительный, а потом отрицательный ответ, король не мог взяться за 
рискованное предприятие. Он не хотел ссориться с папой, не имея оснований 
ввериться тем людям, которые только нуждались в его содействии. 
Монфор же, как бы желая показать, с каким соперником арагонцы будут иметь дело, 
упорно осаждал замок Бельгард в то самое время, когда король подъезжал к 
Монреалю. Бароны, сопровождавшие Педро, просили его въехать в замок, обещая там 
принести обычную присягу, но король желал хотя временно быть неограниченным 
властителем страны. Он отказался от всяких дальнейших переговоров. Увидевшись 
на пути с Монфором, король просил его снова снизойти к графу де-Фуа и не 
трогать его до Пасхи. Симон обещал исполнить желание короля. Но еще более 
безуспешны, чем альбигойские, были попытки легатов склонить Педро на свою 
сторону. Мы увидим, что только год спустя им удалось достигнуть своей цели, и 
то только необходимость и исключительные обстоятельства заставили короля 
уступить я настояниям легатов и принять вассальную присягу новаго виконта 
Каркассоны, оставив ему в залог своего малолетнего сына. Теперь же король 
возвращался из Арагона если и безутешным в своих мечтах пособить делу 
симпатичных ему провансальцев, то по крайней мере с убеждением, что он своим 
влиянием не склонил весов счастья в пользу Монфора.
Когда Монфору изменяла сила, он прибегал к интриге. В этом ему от души 
содействовал епископ Тулузский Фулькон. Благодаря последнему, в столице 
возникли междоусобия. Епископ успел составить в городе ультракатолическую 
партию, вероятно из низших классов; он образовал общество из 5000 человек под 
названием "белого товарищества." Члены этого братства посвящали себя надзору за 
соблюдением церковного устава и католических приличий: они же должны были 
разыскивать еретиков и искоренять их даже силой оружия. Начальниками братства 
были двое дворян и двое купцев; они составляли никем не признанный комитет, в 
котором рассматривали преступления против нравственности и особенно по делам 
ростовщиков. Комитет этот самовольно присвоил себе право исполнять свои 
приговоры. Его вооруженные аген