енности и видны повороты 
изощренного ума. Я, со своей стороны, скажу только, что девять сотен моих людей 
стоят в полудне пути от Иерусалима Вифлеемской дороге. Пока, мне сдается, 
ничьего недоброжелательного внимания они на себя обратить успели, но слишком 
долго так продолжаться вряд ли будет.
— Мои итальянцы тоже готовы, — сказал маркиз, — тетива натянута, но в натянутом 
состоянии она не может находиться бесконечно.
Великий провизор сосредоточенно кивнул.
— Я всегда помню об этом. Вал событий стронулся места и медленно набирает ход, 
горе тому, кто попытается встать у него на пути. Сразу отсюда я еду во дворец.
— Вас могут увидеть, — сказал патриарх.
— Карты почти уже открыты, уже нет смысла тратить силы на маскировку. Этим мы 
доставим затруднения их мелким шпионам, но отнюдь не тем, кто решает.
Его величество король Иерусалимский лежал в темноте и плакал. Лежал лицом вниз, 
плакал от страха. Последние пять лет, с момента, когда ему велели воссесть на 
трон, это состояние было для него обычным. Прошло пять лет, а он ни разу, ни на 
одно мгновение не почувствовал себя королем. Хотя уже не без труда вспоминал, 
что в прежней жизни звали его Бонифацием; сама эта прежняя жизнь отступала 
постепенно в туманы несуществования. Он не чувствовал с ней никакой связи. Это 
не он был мелким судейским чиновником на Кипре. За годы тайных и мучительных 
тренировок из него вытравили прошлое, и он носил привычки и манеру говорить и 
двигаться, взятые у Бодуэна, как хорошо пригнанное платье. Так кто же он такой, 
лежащий лицом в луже собственных слез? Не писец и не король. Не Бонифаций и не 
Бодуэн.
Тамплиеры постоянно напоминали ему, кто он такой на самом деле, как только он 
начинал вести себя, хотя бы отчасти не так, как им хотелось бы. Кто-нибудь из 
них всегда был рядом, и стоило ему на миг забыться, расслабиться, как на глаза 
ему попадалась многозначительная фигура в белом плаще с красным крестом, 
невозможно жить, непрерывно осознавая, что тебя могут раздавить, уничтожить в 
любую секунду, как лягушку.
В первые годы своего «правления» Бодуэн старался не бывать на людях, удалил от 
себя детей и перепоручил все более-менее важные государственные а советникам, 
назначаемым орденом. Кроме карающей Десницы Храма, его страшила возможность 
какой-нибудь случайности, ошибки, которая могла бы обнаружить подмену. Он 
отослал от себя всех старых слуг, разогнал по дальним гарнизонам всех 
заслуженных военачальников, тем самым он лишился какой бы то ни было опоры. Он 
не мог доверять никому, буквально ни одному человеку из своего окружения. Любой 
мог оказаться подсадной уткой. Одиночество его было абсолютным, и он не мог 
надеяться на то, что оно когда-нибудь кончится. Его семейство на Кипре, после 
того, как он был определен в двойники королю, истребили во избежании осложнений.

С некоторых пор, у Бонифация-Бодуэна появилось ощущение, что он является 
отшельником в своем собственном дворце. Он подолгу блуждал по пустынным залам, 
подолгу просиживал в библиотеке. Она была кстати, чрезвычайно богатой в 
сравнении с тем, что можно было встретить при дворах европейских монархов. 
Здесь попадались книги даже из разгромленной Ямнии и Александрии. Чтение, 
которому король попробовал предаться, носило хаотический характер, ибо ни о 
каком учителе-собеседнике и речи не могло быть. Ко времени, о котором идет речь,
 король-затворник стал одним из самых начитанных людей своего времени, но вряд 
ли при этом мог быть признан человеком образованным. В его мозгу царил такой же 
хаос, как и в его душе. Он пробовал даже сочинять. Его перу принадлежал 
довольно пространный трактат, написанный в жанре вопрошания, и назывался он не 
без самоуничижения: «Царственный профан». Услышав о существовании в сарацинских 
землях многомудрого Маймонида, он написал ему несколько писем, в которых 
излагал свои сомнения по поводу существующих взглядов на природу вещей и 
божественную природу. Философствование на время облегчило его душевные муки. Но 
лишь на время, таково действие любой философии. Кроме того, Бонифаций-Бодуэн на 
собственном опыте убедился в том, что самое искреннее стремление к истине, 
самое самоотверженное любомудрие, может быть, помогающее излечиться от страха 
смерти как таковой, бессильно против страха смерти насильственной и, особенно, 
внезапной. А именно таковой ждал он непрерывно и постоянно.
Выйдя из библиотеки, Бонифаций-Бодуэн понял, что он не стал защищеннее от 
нависающего над ним тамплиерского топора, что он, перебирая фальшивые алмазы 
книжной мудрости, не чувствует себя укрытым от наглого и всепроникающего 
контроля храмовников.
Нет, он не чувствовал себя оскорбленным или задетым этим неусыпным, назойливым, 
а иногда даже пренебрежительным