старался особенно чтить. Но уважение и оскорбление по отношению к послу 
выражается не почтительным выражением лица и не красноречием и важностью речей 
со стороны тех, кто их принимает, но правдивостью по отношению к нему или, 
наоборот, речами нездоровыми, внутренне извращенными. Исключительное уважение 
высказывается тому, кому прямо открываются мысли в правдивых словах, и с этим 
отпускают ею, наоборот, наибольшее оскорбление терпит тот посол, который уходит,
 услыхав притворные и обманчивые речи. Во всем, о чем ты будешь просить нас. 
Пелагий, ты не получишь от нас отказа, кроме трех пунктов. И тебе нужно 
всячески остерегаться касаться их и стараться обойти их молчанием, чтобы, 
оказавшись сам виновным в том, что не получил от нас согласия на свои просьбы, 
ради которых ты пришел сюда, ты не возложил бы вины за это на нас. Просить о 
том, что не соответствует настоящему положению дел, по большей части значит не 
добиться никакого успеха. Я предупреждаю, чтобы ты не ходатайствовал ни за кого 
из сицилийцев, не говорил ни о римских укреплениях, ни о рабах, перешедших па 
нашу сторону Для готов невозможно ни оказать пощаду кому-либо из сицилийцев, ни 
разрешить остаться этим стенам, ни позволить, чтобы рабы, которые 
[255]воевали в наших рядах, стали снова рабами своих прежних господ. Чтобы не 
показалось, что эти моменты мы выставляем совершенно неосновательно, я тотчас 
же точно перечислю тебе причины такого отношения и тем самым уничтожу всякое 
подозрение в нашем легкомыслии. Этот остров Сицилия был с древних времен богат 
и денежными доходами и изобилием пледов, росших там в большом количестве и 
различных видов, так что их не только хватало для живущих там, но и вы, римляне,
 ввозили их себе оттуда, и этот ежегодный ввоз был достаточен для вас. Поэтому 
с самого начала римляне просили Теодориха не ставить там больших гарнизонов, 
чтобы не причинить этим ущерба их свободе или другому их благополучию. При 
таком положении дел к Сицилии пристал неприятельский флот и войско, ни 
количеству людей, ни в другом каком-либо отношении, не равносильные нам в 
военном отношении. Увидя этот флот, сицилийцы не донесли об этом готам, не 
заперлись в своих укреплениях, не решились в чем-либо другом оказать 
сопротивление врагам, по со всей готовностью раскрыли ворота городов и приняли 
неприятельское войско с распростертыми объятиями, как самые неверные рабы, 
выжидавшие уже давно удобного случая, чтобы бежать из-под власти хозяев и найти 
себе каких-либо новых неизвестных господ. Двигаясь оттуда, как из какою-либо 
укрепления, враги без груда захватили всю остальную Италию и завладели вот этим 
Римом, ввезя сюда из Сицилии такое количество запасов, что их хватило всем 
римлянам, чтобы выдержать годовую осаду. Таковы наши отношения к сицилийцам; 
невозможно поэтому готам чувствовать к ним сожаление, так как тяжесть обвинений 
уничтожает чувство жалости к совершившим преступление. Что же касается этих 
стен, то враги, запершись внутри их, решили совершенно не выходить на равнину и 
не вступать с нами в бой; действуя хитростями и проволочками, они изо дня в 
день тянут время, обманывая готов, и совершенно против всякого человеческого 
смысла стали господами наших владений. Чтобы в будущем этого не 
[256]испытать, нам нужно принять меры. Те, кто один раз ошибся и потом опять 
впал в то же самое тяжелое положение, не приняв во внимание несчастья, хорошо 
знакомого им уже по опыту, должны считать, что это не противодействие судьбы, 
но что это, конечно, глупость тех, которые попали в такое положение. Надо 
прибавить, что уничтожение стен Рима при несет пользы больше всего нам. Ведь в 
дальнейшем вы побудете подвергаться осаде то со стороны одних, то со стороны 
других и не будете лишены возможности пользоваться продовольствием; вы, таким 
образом, не будете осаждены нападающими, но те и другие будут подвергаться 
опасностям в открытых боях друг с другом, и вы без всякой опасности для себя 
будете наградой для победителя. Что же касается рабов, перешедших на нашу 
сторону, то о них я скажу одно: если бы тех, которые стали в одни ряды с нами 
против врагов и получили от нас обещание, что они никогда не будут возвращены 
своим прежним господам, мы решили теперь возвратить вам, то и с вашей стороны 
мы не будем иметь доверия. Невозможно и недопустимо, чтобы тот, кто нарушил 
свое слово в отношении лиц самого несчастного положения, мог обнаружить 
твердость своих убеждений в отношении кого-либо другого, но со стороны всех, с 
кем ему придется сталкиваться, он будет всегда чувствовать на себе их недоверие 
за свое предательство, являющееся характерным признаком его природы».

Так сказал Тотила. Пелагий на это ему ответил: «Сказав вперед, о благороднейший,
 что ты высоко уважаешь лично меня и звание посла, ты поставил меня в положение 
самого презренного человека. Решает нанести оскорбление человеку, 
расположенному к нему и облеченному званием посла, я по крайней мере полагаю, 
не тот, который хочет бить его по щекам или применить к нему другие насмешки и 
издевательства, но тот, который вперед уже решает отпустить его от себя без 
всякого результата. Ведь не для того, чтобы получить какую-либо почесть от тех, 
кто их принимает, люди обычно берут на себя обязанности посла, но чтобы, 
добившись чего-либо хорошего 
[257]для пославших их, с этим вернуться. Так что больше пользы, если, 
подвергшись сначала поношению, все-таки добиться чего-нибудь из того, ради чего 
они пришли, чем, наслушавшись весьма лестных слов, вернуться, не выполнив 
ничего, на что надеялись. Во-первых, я не знаю, о чем из всего того, что ты 
сказал, могу я просить тебя переменить мнение. Зачем своими просьбами буду я 
надоедать тому, кто, раньше чем выслушав оправдание, отказал в своем согласии? 
А затем я не могу умолчать, что ты совершенно ясно показал, какую милость 
хочешь ты оказать римлянам, поднявшим против тебя оружие, если ты по отношению 
к сицилийцам, никогда не выступавшим против тебя с оружием в руках, решил 
проявить такую непримиримую вражду. Поэтому я, оставив намерение умолять тебя,