о 
смертное и бренное, кроме душ, данных божьим даром человеческому роду, между 
тем как все, что выше Луны, бессмертно. Девятая же и центральная – Земля, 
недвижно занимает низшее место, и к ней тяготеет все, что имеет свой вес".
Своим вращением эти сферы производят определенные звуки, совокупность которых 
составляет гармонию сфер: "их воспроизвели мудрые люди на струнах и своею 
песнью открыли себе возврат в это место (т. е. рай), как и другие, которые, 
благодаря своему высокому уму, посвящали свою человеческую жизнь божественным 
занятиям" (т.е. изобретатели, см. выше §29). 
"Знай, поэтому, не ты смертен, смертно только твое тело. Ведь ты – это не то, 
что составляет твой внешний образ: душа каждого – это и есть каждый, а не та 
фигура, на которую можно показать пальцем. Будь уверен, ты бог – ведь богом 
можно назвать существо живое, чувствующее, помнящее, предвидящее, управляющее, 
ведающее и движущее подчиненным ему телом в такой же мере, в какой этим миром – 
высший бог. Да, подобно тому как миром, отчасти бренным, движет сам бессмертный 
бог, так и бренным телом движет бессмертный дух".
Мысли это Посидония, слова – Цицерона, воспроизведшего их в своем "Сновидении 
Сципиона", которым у него кончаются книги о Государстве. Благодаря его 
красноречивому изложению, эсхатология родосского философа овладела умами Запада 
и уже не выпускала их никогда: рай Посидония – это ведь также и рай Данте, 
полтора тысячелетия ни в чем его не изменили. 
§44
Неохота Посидония признать подземное царство народно-орфической эсхатологии 
несомненно зависела и от того, что он имел о подземных глубинах иное, научное 
представление, несовместимое с той эсхатологической легендой. Они всецело 
входят в систему подлунного, бренного мира. Влиянию Луны на атмосферу следует 
приписать происхождение ветров; ветры проникают также и под землю, в те места, 
где широкие и глубокие бездны чередуются с узкими проходами. Отсюда расширения 
и сгущения движущегося в ветре воздуха, а их последствия – землетрясения и 
другие вулканические явления. Понятно, что в таких, подверженных научному 
наблюдению пространствах не было места Харону и прочим страхам. Зато сила 
интеллектуального убеждения действовала здесь вовсю: мы получаем о ней 
представление по "естественно-историческим исследованиям" Сенеки, но в 
особенности по анонимной поэме "Этна", зависимость которой от изысканий 
Посидония удостоверена. 
Но откуда же сам Посидоний черпал свои сведения? Он не был кабинетным ученым, 
его наставницей была сама природа. Ее изучал он на своих путешествиях, заведших 
его, как мы видели, далеко в область, сопредельную с Океаном. Он провел целый 
месяц в Гадах (ныне Кадисе), по ту сторону Геракловых столбов, чтобы изучать 
явления прилива и отлива, почти незаметные в Средиземном море; три месяца 
противные ветры задержали его в островной полосе западного бассейна этого моря 
– он посвятил их изучению их самих, этих враждебных ему ветров. 
Геология соприкасается у Посидония с метеорологией (в нашем смысле), но также и 
с географией; она имеет у него отчасти описательный характер, как это понятно у 
путешественника-исследователя, но отчасти и математический. Вопрос об измерении 
Земли интересовал и его и был им значительно двинут вперед, благодаря ряду 
самостоятельных исследований; но с ним связан и вопрос об измерении небесных 
светил, как их самих, так и их путей и расстояний от Земли. И тут древний 
читатель мог прочесть поразительное для покровителя астрологии признание, что с 
астрономической точки зрения гелиоцентрическая система (Аристарха Самосского) 
представляется безупречной, возражения же против нее возможны только с точки 
Зрения физики (в античном смысле слова). Исходя же из шаровидности земли, он 
впервые, насколько нам известно, объявил возможным достижение Индии морем с 
запада: проблема Колумба совместилась с проблемой Коперника. 
Таким гигантом мысли представляется нам в области чистой науки великий 
сакрализатор стоической философии: он поистине соединил в себе оба течения 
эллинизма как раннее, так и более позднее. Это оправдывается также его 
отношением к истории. Она прежде всего в своей доисторической части была для 
него предметом спекуляции, приблизительно так же, как и для Платона, с которым 
он, как и подобало стоику, разделял мнение о периодических обогневениях и 
потопах и обусловленных ими возобновлениях культуры. Относясь доверчиво к 
преданиям старины, он ставит в начале нашего культурного периода золотой век, 
представляя дальнейшее развитие человечества – как его постепенное падение. 
Но спекулятивное отношение к истории дополнялось у Посидония истинно научным: 
древность знала его также и как историка, притом как одного из самых крупных. Я 
имею здесь в виду его пространное сочинение, которому он дал, по-видимому, 
скромное заглавие "Продолжение Полибия" (ta meta Polybion). 
Полибий довел свою историю до 144 г.: ее конец озарял зловещим светом пожар 
одновременно разрушенных торговых соперников Рима, Карфагена и Коринфа. Эти 
жертвы экономической политики Рима вопияли о мщении; мстителями явились 
насильственные реформаторы его экономического строя, Гракхи. Внешние удары один 
за другим обрушились на слишком самоуверенный город: кельтиберийцы, кимвры, 
Югурта; но кровавые семена, брошенные Гракхами, взошли богатым урожаем в виде 
первой междоусобной войны между Марием и Суллой, и бесчеловечно угнетаемые рабы 
грозно зашевелились на родине плантационной системы, в Сицилии. Нависший над 
Римом меч готов был ежеминутно сорваться – а навис он действительно в виде 
десятивекового рока после разрушения родоначальницы-Трои; срок ему должен был 
наступить в 83 г. Да, Риму суждено было погибнуть; и преемник его величия уже 
был налицо, им был могучий царь Понта, Митридат Евпатор. Единственным 
спасителем и против внешнего, и против внутреннего врага был Сулла Счастливый: 
его ди