нетерпимость придала этому слову; и если мы сохраняем его как подчас удобный 
термин, то, конечно, без той окраски и исключительно в угоду обычаю. 
Думаю, однако, и даже знаю, что на мою долю достался еще другой успех, не 
имевшийся у меня в виду, но тем более отрадный. Отдача худшего за лучшее ни в 
ком не возбуждает удивления; но чем прекраснее и совершеннее представилась моим 
читателям очищенная от пыли и паутин религия современников Перикла и Демосфена, 
тем неотвязчивое становился вопрос: да как же объяснить, что культурное 
человечество решилось ею пожертвовать, решило отказаться от своего, родного в 
пользу пришлого, в пользу учения, занесенного к нему с далеких берегов Иордана, 
да к тому же еще выходцами из народа, отнюдь не пользующегося его уважением и 
расположением? – Этот вопрос совпадал с тем, который я сам себе ставил уже 
давно, с тех самых пор, как перестал смотреть на античную религию через 
установленные нашей традицией очки. 
Формула, в которой я сосредоточивал ответ для себя и своих слушателей и 
читателей, что "античная религия – это и есть настоящий ветхий завет нашего 
христианства", могла скорее подзадорить, чем удовлетворить нашу общую 
любознательность; к тому же, она сама по себе своей необычностью вызывала 
недоумение. Правда, это не была формула предвзятая: в своем двухлетнем 
университетском курсе, не раз повторяемом, я делился со своей аудиторией теми 
фактическими материалами, из которых она была мною извлечена. Но то была 
университетская молодежь, своего рода кружок или круг посвященных; раз сама 
формула была вынесена наружу, возникал неоспоримый долг, в предупреждение 
указанного недоумения, дать ей в сопровождение и подтверждающий и основывающий 
ее материал. А при таком понимании задачи элемент эволюционизма, старательно 
устраненный из вышеназванного очерка, заявлял о своей наличности и о своих 
правах. 
Все же я не решился приступить к той истории античной религии, о которой мечтал 
некогда, когда еще надеялся, что мне будет дозволено провести вечер моей жизни 
в тихой работе над излюбленными задачами, в постоянном плодотворном общении с 
товарищами по специальности в западном мире. Вышло иначе, а жизнь не ждет – и 
подавно не ждет и смерть, даже напротив. Приходится ставить себе задачи в 
зависимости от возможности их исполнения – и ограничиться, вместо сплошного 
продольного разреза, рядом поперечных, но произведенных так, чтобы они, 
сопоставленные, создавали хоть иллюзию продольности. 
Глава II
РЕЛИГИЯ ТАИНСТВ
§5
В смущающей многочисленности имен и культов древнегреческого политеизма взору 
освоившегося с ней наблюдателя представятся два довольно четко отделенных друг 
от друга течения. Первое – это течение явное, участие в котором не было 
обусловлено ничем, кроме разве принадлежностью чествующего к соответственной 
гражданской общине; сюда мы относим большинство государственных культов Греции 
– и Зевса Олимпийского, и Паллады Афинской, и Аполлона Дельфийского. Но второе 
– это течение тайное; условием участия в нем было посвящение, посвящение же 
налагало на того, кто был его удостоен, обязательство – никому из непосвященных 
не выдавать тех священнодействий, участником и свидетелем которых он сподобился 
стать; сюда относится тоже ряд культов, хотя и значительно меньший, но особенно 
два: культ Деметры Элевсинской и культ Диониса, развитый его пророком Орфеем 
-другими словами, элевсинские и орфические таинства. 
Там – Зевс и его обитающая в вечном свете олимпийская семья; здесь – Земля и 
мрак, полный жутких тайн... жутких, да, но в то же время и утешительных: ведь 
это же мать-Земля. Мы живем под всевидящими очами Зевса и прочих олимпийцев; но 
стоит нашему телу покрыться могильной перстью, и мы переходим под власть иных, 
"хтонических" богов. Эта двойственность может нас озадачить – и, действительно, 
христианство ее отвергло. Но в сознании эллина она коренилась твердо – до поры 
до времени (ниже §19, кон.). 
От Земли Деметра, от Земли и Дионис; обаяние их учения заключалось именно в том,
 что они раскрывали перед смертным покров подземных тайн и не только 
удовлетворяли его любознательность, давая ему определенный ответ на мучительный 
вопрос, что с ним будет после смерти, но и учили его обеспечить себе лучшую 
участь на том свете. В те отдаленные времена, когда и сами боги еще не 
сознавались как стражи нравственности, и условия этой лучшей участи были скорее 
сакральные, чем нравственные, т.е. скорее сводились к исполнению обрядов 
посвящения, чем к справедливой жизни. Морализация таинств шла вровень с 
морализацией религии вообще; ко времени расцвета последней она также и в 
области таинств была совершившимся фактом. 
Обаяние их вследствие этого росло и росло, но все же неодинаковым образом. 
Причиной разницы было то, что элевсинские таинства были прикреплены к 
определенной общине, к аттическому Элевсину, и имели здесь свой 
административный центр в виде жреческой коллегии Эвмолпидов, между тем как 
орфические, распространяемые через странствующих жрецов и пророков, были 
рассеяны по всей Элладе. Нам теперь трудно решить вопрос, что было выгоднее. 
Без сомнения, орфизму легче было находить себе поклонников, не только среди 
простого народа, но и среди поэтов и мыслителей, с Пиндаром и Платоном во 
главе; но чистоту и определенность учения легче было сохранить при наличности 
центральной коллегии, руководившей действиями своих эмиссаров, благодаря своему 
авторитету, основанному на преемственности полученного некогда от самой Деметры 
откровения. 
В этом отношении элевсинская коллегия успешно могла соперничать с дельфийской; 
их положение было одинаково. Внешним образом это соперничество выразилось в том,
 что именно они – и только они, насколько мы знаем, – имели в прочей Греции 
с