ел в Фивы, чтобы спастись от предначертаний рока.
Конечно же, он может быть спокоен, убеждает его Иокаста. Ведь Лайю было 
предсказано, что он погибнет от руки собственного сына. И вот оракул явно 
ошибся 
- Лайя убили ведь разбойники на перекрестке трех дорог, а сын Лайя наверняка 
умер в горах, куда его отнес раб.
Казалось бы, все сомнения должны рассеяться. Но... Одна незначительная 
деталь - перекресток трех дорог. И Эдип вспоминает о давнишней стычке.
"Какой он был - Лай? - спрашивает он Иокасту. - Где это случилось? Когда?" 
Время и место совпадают. "А царь?" - "Он был высок, с проседью серебристой... 
На 
вид почти таков, как ты сейчас", - добавляет царица, не подозревая о страшной 
иронии, заключенной в этих словах, которые должны отвести все подозрения.
Так наносится второй удар.
В душу Эдипа закрадывается тревога: неужели все-таки он убийца фиванского 
царя? Значит, прорицатель, которого он с гневом прогнал, сказал правду?
И тут он внезапно вспоминает одну немаловажную деталь: ведь Лайя убили 
разбойники, а не один человек. Эдип приказывает найти единственного свидетеля 
событий на перекрестке трех дорог - того самого слугу, который тогда спасся и 
сообщил фиванцам о преступлении. Но что бы ни рассказал раб, в чьих руках 
сейчас 
судьба царя, в одном Эдип не сомневается: оракул ошибся - и притом дважды. Ведь 

Лайю он предсказал гибель от рук собственного сына, Эдипу же - убийство отца и 
женитьбу на своей матери. Но ни то, ни другое не осуществилось: родители Эдипа 
живут в Коринфе, сын Лайя, как всем известно, давно умер, оставленный в горах, 
а 
сам Лай - даже если он пал от руки Эдипа - нашел иную смерть, чем та, которую 
ему сулил рок.
Однако не зря Гёте говорил, что "никто не знал так сцены и своего ремесла, 
как Софокл". Короткая передышка понадобилась ему лишь для того, чтобы еще 
сильнее накалить трагическую ситуацию. Едва Эдип начал успокаиваться в своих 
сомнениях, как рок вновь напоминает о себе.
Появляется посланец из Коринфа с вестью одновременно скорбной и радостной: 
умер коринфинский правитель Полиб, и граждане зовут Эдипа, чтобы провозгласить 
его царем. Эдип действительно радуется, но совсем другому: Полиб "лежит в земле,
 
а я не прикасался к мечу". Наконец-то можно с уверенностью утверждать, что рок 
не выполнил своих предначертаний! Впрочем... Не рано ли искушать судьбу? Пока 
жива 
его мать, вторая часть пророчества еще может осуществиться. Вестник успокаивает 

его, и в каждой его реплике звучит вновь знакомая уже нам трагическая ирония. 
Слова приобретают прямо противоположное значение: "Владыка, я избавлю тебя от 
страха - недаром ведь я добрый вестник. Тебе нечего опасаться в Коринфе: Полиб 
тебе такой же отец, как я". И дальше рассказывает о том, как был найден Эдип и 
принят в семью бездетных коринфских правителей. До Эдипа не сразу доходит смысл 

того, что ему открылось. Зато Иокаста понимает все мгновенно. Она сопоставляет 
оба предсказания, которые казались ей лживыми, и связывает их воедино. Тщетно 
умоляет она Эдипа не пытаться раскрывать тайну своего рождения. Но именно к 
этому направлены теперь все помыслы ее сына, по воле богов ставшего ее мужем. И 

рок наносит последний удар. Единственный уцелевший из свиты Лайя слуга 
оказывается тем самым рабом, который когда-то отнес младенца в горы и отдал 
коринфскому пастуху. Круг замкнулся. Узнав, что он сын Лайя, Эдип уже может не 
спрашивать, кто погубил фиванского царя. Трагедия окончена.
Не в силах вынести позора, повесилась Иокаста. Эдип остается один - 
наедине с собственной совестью. Ему пришлось всю жизнь решать загадки. Он 
сделал 
абсолютно все, чтобы избежать того, что предопределено свыше. Он посмел 
противостоять всесильному року и избрать самостоятельный путь. В начале 
трагедии 
Эдип признается:

Я много плакал, много троп заботы
Измерил в долгих странствиях ума.

И теперь он делает последний шаг - шаг побежденного, но несломленного и 
все еще независимого человека. Он сам выносит себе приговор, сам ослепляет себя 

и обрекает на изгнание из Фив. Своим обдуманным, сознательным и самостоятельным 

решением он как бы преодолевает тяготеющее над ним проклятье, освобождается от 
неумолимо преследующего его жестокого и бессмысленного рока. Последний раз он 
появляется перед зрителями на вершине той самой дворцовой лестницы, где он еще 
совсем недавно, исполненный величия, обещал народу избавить его от несчастий. 
Теперь это униженный, повергнутый страдалец, обращающий невидящий взор к миру, 
который он пытается понять. Он по-прежнему велик, но не случайным, внешним 
величием человека, вознесенного к вершинам власти, а внутренней свободой, 
сознанием собственной ответственности, которую он противопоставляет стоящей над 

ним силе судьбы.
Софокл был глубоко религиозным человеком. И не следует думать, будто он 
стреми