замков, вступая в должность, давали клятву на реликвиях, что даже ради 
освобождения людей они не сдадут замков. На что переводчики сказали, что, как 
им кажется, у нас нет большого желания получить свободу, и потому они уезжают, 
а к нам пошлют людей, которые поиграют с нами мечами так, как они играли с 
другими (отрубят головы). И они уехали". 
      Все это происходило после страшной сцены, когда сарацины велели группе 
крестоносцев пройти по одному и у каждого спрашивали: "Желаешь ли отречься?" и 
как рассказывает Жуанвиль, "тех, кто не пожелал отречься, отводили в сторону и 
рубили им головы, а пожелавших отречься отводили в другую сторону". 
      Те же сцены происходили, когда посланцы султана вели переговоры с 
королем: "Советники султана подвергли короля тому же испытанию, что и нас, дабы 
увидеть, не согласится ли он сдать некоторые земки тамплиеров и госпитальеров 
или какие-либо замки местных баронов; и Богу было угодно, чтобы король им 
ответил точно так же, как и мы. Они угрожали ему и говорили, что если он не 
сделает этого, то его подвергнут пыткам. На эти угрозы король им ответил, что 
он их пленник, и они могут с ним поступить как хотят. Когда они поняли, что 
угрозами не смогут сломить доброго короля, то, вернувшись к нему, спросили, 
сколько денег он может дать султану в придачу к возвращению Дамьетты. Король 
ответил, что если султан пожелает взять с него разумную сумму денег, то он 
попросит королеву внести ее за их освобождение. И они сказали: "Отчего вы не 
хотите дать твердое обещание?" Король объяснил, что не знает, захочет ли 
королева это сделать, поскольку она является госпожой". 
      Когда Людовик Святой после освобождения велел отсчитать деньги, которые 
он должен был в качестве выкупа согласно обещанию передать султану, кто-то ему 
дал понять, что было отсчитано на десять тысяч безантов меньше, так что 
сарацины ничего не заметили. Король рассердился и приказал пересчитать деньги 
перед ним, дабы быть уверенным, что вся сумма целиком выплачена. Так в 
действиях и поступках крестоносцев оживает ментальность эпохи. Рассказ Жуанвиля 
позволяет нам уловить ее живой, с ее силой и слабостями. Не говоря об 
историческом интересе этого "репортажа", он представляет собой человеческий 
документ первостепенной важности, поскольку передает без литературных прикрас и 
без налета восприятия, свойственного благородному человеку, типичные реакции 
людей, составляющие тайну прошлой эпохи. Ее герои предстают настолько 
сроднившимися со сверхъестественным миром, что их ощущение будущего 
представляется глубоко отличным от нашего, отличным от всякого другого, 
казавшегося бы нормальным в атмосфере менее накаленной или менее одухотворенной.
 И именно в худших обстоятельствах спокойно утверждалась их вера, вызывавшая 
восхищение даже мусульман. 
      Однажды, когда Жуанвиль и его товарищи отказались сдать свои крепости и с 
минуты на минуту ждали своей казни, "в наш шатер вошла большая толпа юных 
сарацин с мечами на боках и привели с собой совершенно седого глубокого старца, 
который велел спросить у нас, действительно ли мы верим в единого Бога, который 
был за нас схвачен, ранен и убит, а на третий день воскрес; и мы ответили "да"".
 Это "да" в тех условиях могло стоить им жизни. Но разговор закончился иначе, 
как они и не предполагали: "Старец нам сказал, что мы не должны отчаиваться, 
ибо претерпели страдания за Него и еще не умерли за Него, как Он умер за нас, и 
если Он смог воскреснуть, то мы можем быть уверены, что Он освободит нас, когда 
пожелает". "После этого, - продолжает Жуанвиль, - он ушел, а с ним и все 
молодые люди. Я был очень доволен, поскольку не сомневался, что они пришли 
отрубить нам головы". 
      Другой захватывающий рассказ показывает, до какой степени мир горний, в 
который они веровали, был для этих людей важнее мира земного. На сей раз речь 
идет о случае, произошедшем в лагере крестоносцев в то время, когда их армия в 
тяжелом положении, пораженная эпидемией, была блокирована сарацинами на берегу 
Нила. Жуанвиль заболел сам: "Из-за ранений болезнь, охватившая лагерь, поразила 
и меня. У меня заболели десны и ноги, начались лихорадка и такой сильный 
насморк, что текло из носа; и по причине перечисленных недугов я в середине 
поста слег в постель, отчего моему священнику приходилось служить мессу в 
палатке у моей кровати, и он заболел той же болезнью, что и я. Когда он 
совершал освящение, то едва не упал в обморок. Увидав, что он вот-вот упадет, я,
 босой, в одной рубахе, соскочил с постели, подхватил его и сказал ему, чтобы 
он быстро и спокойно продолжал причащение и что я не отпущу его, пока он не 
закончит; он пришел в себя, свершил таинство и закончил мессу; но больше 
никогда он уже не служил ее". 
      Этот случай, за простотой которого стоит нечто возвышенное, характерен 
для той эпохи. В наше время при виде падающего в обморок у алтаря священника 
первой реакцией было бы вызвать врача; для рыцаря же XIII в. главным было 
свершение таинства и окончание мессы. 
      Другой рассказ дает нам почувствовать атмосферу того времени и понять, до 
какой степени чудо казалось тогда неотъемлемым от повседневной жизни. Это одна 
из тайн эпохи и, возможно, глубинная причина ее динамизма - вера в то, что 
естественная игра причин и следствий, включая сюда наиболее неизбежные, может 
всегда быть изменена вмешательством сверхъестественных сил. Предоставим вновь 
слово хронисту: "Другое происшествие случилось на море; мессир Драгоне, знатный 
человек из Прованса, спал утром на своем корабле, находившемся в добром лье 
впереди нашего, и он позвал своего оруженосца, сказав ему: "Поди заткни то 
отверстие, а то солнце бьет в глаза". Оруженосец понял, что не сможет его 
закрыть, если не спустится за борт, и он спустился. Пока он затыкал отверстие, 
у него соскользнула нога, и он упал в воду; а на этом корабле не было шлюпки, 
поскольку он был маленьким, и он быстро отошел. Мы на королевском судне видели