остальных"10. 
      Теперь, наоборот, представим, какова могла быть реакция крестоносцев, 
сразу почувствовавших недоверие со стороны византийцев Эти "варвары" считали 
себя "воинами Христовыми", призванными спасти землю, которую сам 
Константинополь не был в состоянии защитить. Естественно, для крестоносцев 
большим оскорблением было, что их держат под подозрением, контролируют с 
помощью печенежских всадников, посланных императором для надзора, помещают вне 
городских стен и требуют принести Алексею вассальную клятву. 
      Последнее требование было непомерным в сравнении с другими. Нам известно, 
какую фундаментальную роль играла клятва в феодальном обществе ведь именно на 
клятве верности - лично-зависимой связи, обладающей священным характером, 
который ей придала Церковь, - покоились все социальные отношения, она связывала 
сеньора и вассала, к примеру, большинство войн, развязанных французскими 
королями, велись, чтобы заставить их вассалов принести клятву. Вассал, уже 
однажды принесший клятву, становился человеком своего сеньора и обязался 
помогать ему советом и помощью (consilium et auxilium). Каждый из предводителей 
крестового похода уже был связан клятвой со своим сюзереном и не мог обещать 
верность другому С другой стороны, стать вассалами и верными людьми Алексея 
Комнина латинянам мешал и принесенный ими обет крестоносца. Получается, что их 
недовольство требованием императора было полностью правомерным. 
      Но император располагал верным средством принуждения, он мог прекратить 
поставку продовольствия крестоносцам. Готфрид, первым прибывший под стены 
Константинополя, попал в полную зависимость от Алексея. Тем не менее в течение 
трех месяцев он воздерживался от всяческих действий и, укрепившись в пригороде 
Константинополя, пытался оттянуть время до подхода остальных крестоносцев. Но 
голод становился все ощутимее: в апреле 1097 г. начались стычки, не принесшие 
ощутимого результата, и тогда Готфрид был вынужден принести клятву, которой так 
жаждал император. Сама клятва сопровождалась договором, свидетельствующим, что 
император не утратил здравомыслия в сумятице событий' крестоносцы обязывались 
передать Алексею свои завоевания, а взамен тот пообещал присылать подкрепление. 
Таким образом, крестоносцы становились императорской армией. Но эта акция 
подверглась суровому осуждению со стороны "пехотинцев" крестоносной армии, 
анонимный историк первого крестового похода писал, что простолюдины были 
раздражены произошедшим и расценивали действия своих предводителей как 
малодушие 
      Спустя некоторое время, после заключения мира между лотарингским бароном 
и византийским императором, под стенами Константинополя появился человек, 
хорошо знакомый с нравами византийцев и давно уже снискавший средь них 
известность: нормандец Боэмунд Тарентский. Для многих историков, а особенно для 
романистов, он стал воплощением крестоносца - беззастенчивый авантюрист, 
искатель приключений, хитрый и жестокий одновременно, он, по-видимому, 
присоединился к походу вовсе не из-за благочестивых побуждений, но, скорее, в 
силу своего воспитания: он был сыном Роберта Гвискара, в свое время почти в 
одиночку захватившего Сицилию. В нем еще можно было почувствовать ярость 
викингов, которые двумя веками раньше врывались в русла рек, грабя, опустошая, 
пленяя все живое на своем пути, заставляя дрожать всю Европу. Боэмунд по своей 
природе был спор на любой обман ради достижения своей цели, пусть даже ценой 
невероятных усилий и жесточайшей резни. Но, будучи олицетворением всех пороков 
крестоносцев (его достойными преемниками стали Фридрих II, Рено де Шатийон и 
прочие второстепенные персонажи, как Готье Бризбарр, своей жестокостью 
положивший конец всем добрым отношениям с султанами Гхарба), он же не единожды 
оказывал крестоносцам неоценимую службу, быстро приспосабливаясь к любой 
ситуации, пренебрегая условностями и не проявляя даже подобия слабости. Ведь 
именно благодаря его хитрости и упорству была захвачена Антиохия. 
      Странное дело, когда Анна Комнина упоминает его в своем труде, то не 
может скрыть своего восхищения, свойственного женщине преклонных лет, 
вспоминающей, как в дни ее далекой юности красавец авантюрист вмиг пробудил в 
ней ужас и сладкие грезы. В книге она не преминула нарисовать его портрет, 
проявив при этом явную снисходительность: 
      "Не было подобного Боэмунду варвара или эллина во всей ромейской земле - 
вид его вызывал восхищение, а слухи о нем - ужас. Но опишу детально вид варвара.
 Он был такого большого роста, что почти на локоть возвышался над самыми 
высокими людьми, живот подтянут, бока и плечи широкие, грудь обширная, руки 
сильные. Его тело не было тощим, но и не имело лишней плоти, а обладало 
совершенными пропорциями и, можно сказать, было изваяно по канону Поликлета. У 
него были могучие руки, твердая походка, крепкая шея и спина. По всему телу его 
кожа была молочно-белой, но на лице белизна окрашивалась румянцем. Волосы у 
него были светлые и не ниспадали, как у других варваров, на спину - его голова 
не поросла буйно волосами, а была острижена до ушей. Была его борода рыжей или 
другого цвета, я сказать не могу, ибо бритва прошлась по подбородку Боэмунда 
лучше любой извести. Все-таки, кажется, она была рыжей. Его голубые глаза 
выражали волю и достоинство. Нос и ноздри Боэмунда свободно выдыхали воздух: 
его ноздри соответствовали объему груди, а широкая грудь - ноздрям. Через нос 
природа дала выход его дыханию, с клокотанием вырывавшемуся из сердца. В этом 
муже было что-то приятное, но оно перебивалось общим впечатлением чего-то 
страшного. Весь облик Боэмунда был суров и звероподобен - таким он казался 
благодаря своей величине и взору, и, думается мне, его смех был для других 
рычанием зверя. Таковы были душа и тело Боэмунда: гнев и любовь поднимались в 
его сердце, и обе страсти влекли его к битве. У него был изворотливый и 
коварный ум, прибегающий ко всевозможным уловкам. Речь Боэмунда была точной, а