ется фактически нормой.
    Почему так? Ведь в конечном счете и пакистанцы, и тем более бенгальцы 
Бангладеша — это те же индийцы, разве что исламизированные за последние 
несколько столетий. Однако, если рассмотреть указанную странность на фоне всех 
остальных, в основном уже охарактеризованных выше исламских республик, нельзя 
не обратить внимание на то, что в подавляющем большинстве случаев нормой здесь 
является именно политическая нестабильность. Монархии — Марокко, Иордания, 
страны Аравии — напротив, демонстрируют собой стабильность. Создается 
впечатление, что республиканский строй исламским странам как бы противопоказан. 
Существует некая четко фиксируемая историей несовместимость ислама и 
республиканской демократии. Не то чтобы исламские страны и народы были в 
принципе против республики. Но коль скоро есть республика — есть и перевороты. 
Это, конечно, не означает, что переворотов не бывает и не бывало в прошлом в 
монархиях. Бывали, и не раз. Ими насыщена история практически любой исламской 
страны в прошлом. Тем не менее факт остается фактом: современная история мира 
ислама жестко фиксирует политическую нестабильность именно в республиках. 
Монархии по сравнению с ними стабильны.
    Этот факт заслуживает особого внимания в нашем случае, когда речь идет о 
сопоставлении исламских и неисламских политических структур в рамках одного 
достаточно гомогенного в цивилизационном плане региона Южной Азии. Условия 
сопоставления делают анализ достаточно чистым в логическом плане и заставляют 
прийти к выводу, что политическая культура ислама относится к республиканскому 
строю как к своего рода нелегитимной или не вполне легитимной системе власти. 
Или, говоря проще, того, кто пришел к власти, опираясь не на силу (силу в мире 
ислама всегда уважали, уважают и, видимо, долго еще будут уважать, что и делает 
в глазах правоверных опирающихся на нее правителей легитимными), а на некую 
комбинацию чисел, на голоса избирателей, не за что уважать. Поэтому-то голоса и 
парламентарные демократические нормы не могут служить препятствием тому, кто 
ощущает за собой какую-то силу, чаще всего военную,— и совершает переворот.
    В то же время для политической культуры, воспитанной на иных принципах, в 
частности религиозно-общинных и религиозно-кастовых на индо-буддийский манер, 
ситуация выглядит и расценивается совершенно иначе: кто почитается народом и 
заслуживает почитания, тот и достоин власти, тем более что на 
социально-политическом верху, в числе правящей элиты обычно оказываются (и 
баллотируются) прежде всего выходцы из высших каст, из традиционной правящей
    
    верхушки. Соответственно традиционная политическая культура здесь оказалась 
функционально и духовно близкой традициям парламентарной культуры англичан, что 
и сыграло свою роль в усвоении странами Южной Азии этих чуждых ей 
западноевропейских традиций. Правда, англичане сумели навязать свои 
вестминстерские нормы и другим бывшим колониям, например Египту, где парламент 
на многопартийной основе функционирует давно и устойчиво. Но при всем том 
парламент в Египте не столь уважаемый политический институт, как в Южной Азии. 
Поэтому и перевороты в Египте еще в недавнем прошлом были достаточно часты. В 
этом смысле нет принципиальной разницы между Египтом и Пакистаном, равно и 
давно знакомыми с демократией по-британски.
    Напрашивается еще один вывод, вытекающий из уже сделанного. Современные 
исламские монархии стабильнее республиканских исламских режимов не потому, что 
в них нет парламентов,— они могут быть и часто бывают. Монархические режимы 
сильнее парламентарных потому, что опираются не только и не столько на закон, 
на по-европейски понимаемое право, источником которого считается и должен быть 
народ, сколько на волю правящего лица. А это и есть то, о чем уже шла речь: в 
исламской традиционной структуре уважается сила и ее носитель, будь то 
марокканский король или иракский диктатор. И хотя силе монарха или диктатора 
при случае тоже может быть противопоставлена сила рвущегося к власти кандидата 
в монархи или диктаторы, свергнуть его, как правило, много труднее, чем 
опирающееся на парламент правительство. Отсюда и результаты.
    Глава 8 Китай, Вьетнам, Северная Корея
    Эту группу стран объединяет не только общее для всех них развитие по 
марксистско-социалистической модели в рамках однопартийной системы при 
решительном уничтожении рыночио-частно-собственнических отношений. Они близки 
между собой в том плане, что следовали и следуют по упомянутому пути наиболее 
решительно и неуклонно, даже после того, как этот путь убедительно выявил все 
свои пороки. Правда, две из этих стран, Китай и Вьетнам, сделали необходимые 
выводы из неудач и провели ряд радикальных реформ, изменивших путь и 
направление развития при сохранении пока еще идеологического курса и привычной 
политической системы с соответствующими ей марксистско-социалистической 
лексикой и лозунгами. Третья, Корея, не сделала этого, отчего ее развитие все 
более очевидно заходит в тупик.
    Все три страны близки друг к другу. В сравнительно недавнем прошлом, всего 
несколько веков назад, Вьетнам и Корея были вассальными территориями 
могущественной китайской империи. У
    
    всех трех стран единая цивилизационная база, общие исходные ценности и 
традиции. Но при всем том у каждой, особенно за последние столетия,— своя 
история, свой путь. Более подробно об этом историческом пути уже говорилось в 
предшествующих частях работы. Теперь речь пойдет о сравнительно небольшом 
отрезке их истории, о последних нескольких десятилетиях, когда каждая из этих 
стран избрала путь развития, ориентированный на марксистскую модель в ее 
наиболее жесткой, по ряду параметров карикатурной (особенно в Корее), 
«оруэлловской» модификации. Сейчас перед всеми тремя стоит сложная проблема, 
как найти выход из тупика. И каждая страна решает эту проблему по-